В клетке

Именно этим словом она назвала случившееся, как только прошла эта первая минута. В конторе и на этот раз были другие клиенты, которых ей приходилось обслуживать, и все, что ей хотелось ему сказать, она могла выразить только молчанием. Но само молчание это преисполнялось еще большего значения, чем когда-либо, ибо в глазах у нее он мог прочесть мольбу. «Не волнуйтесь, не волнуйтесь», – говорили эти глаза, и они же прочли его ответ: «Я сделаю все, как вы скажете; я на вас даже не взгляну… да, да!» По-дружески и очень щедро продолжали они вот так заверять, что даже не взглянут, ни за что на свете не взглянут. И все же от нее не укрылось, что там, на другом конце стойки, находившемся в ведении мистера Бактона, он снова что-то решает и не может решить. Безысходность эта так его захватила, что вслед за тем она увидала, как, не дождавшись своей очереди, он отошел, и все медлил, и снова ждал, и курил, и поглядывал по сторонам; как он потом подошел к прилавку магазина, за которым оказался сам Кокер, и как будто к чему-то приценялся. Он и в самом деле что-то выбрал, за что-то заплатил и долго стоял там спиною к ней, не позволяя себе оглянуться, чтобы узнать, освободилась она или нет. Дело кончилось тем, что он пробыл в конторе так долго, как никогда, и, несмотря на это, как только он все-таки оглянулся, она увидела, что он явно спешит, а она уже снова была занята, и он устремился к другому телеграфисту, ее помощнику, который только что успел отпустить своего клиента. Все это время в руках у него не было ни писем, ни телеграмм, и теперь, когда он находился совсем близко от нее – ибо сидела она рядом с клерком, – она была сама не своя потому только, что увидела, что он поглядел на ее соседа и открывает рот, чтобы что-то сказать. Взвинченные нервы ее не могли этого вынести. Он попросил дать ему почтовый указатель, и молодой человек вытащил совершенно новый; тогда он сказал, что не собирается покупать его и что указатель нужен ему всего на несколько минут, чтобы навести справку; ему достали другой, и он снова отошел в сторону.

Чем же он все-таки околдовал ее? И чего от нее хотел? Это было не что иное, как все то же усугубленное «Послушайте!». В эту минуту ее охватил странный и чудовищный страх перед ним – в ушах у нее навязчиво гудело, что, если все это стоит ей такого напряжения, ей немедленно надо бежать отсюда и перебираться на Чок-Фарм. Вместе с этим отчаянным страхом и явившимся вслед раздумьем пришла мысль, что если она действительно так ему нужна, как можно было заключить из его поведения, то это лишь для того, чтобы она сделала «что угодно», как она ему тогда обещала, то «все», о котором ей так захотелось рассказать потом мистеру Маджу. Может быть, ему нужна ее помощь, может быть, у него есть к ней какая-нибудь особая просьба: хоть, правду говоря, это никак не явствовало из его поведения; напротив, оно скорее уж говорило о затруднительном положении, в которое он попал, о его замешательстве; во всем, что он делал, сквозило желание, чтобы ему не столько помогли, сколько просто обошлись с ним несколько мягче, чем то было последний раз. Но очень может быть, что никакой помощи от нее он вовсе не ждет, а что, напротив, стремится помочь ей сам. И однако ведь, увидав, что она снова освободилась, он все равно продолжал держаться поодаль; когда же он еще раз подошел к стойке, чтобы вернуть взятый им указатель, он обратился к мистеру Бактону, у мистера Бактона же он и купил на полкроны почтовых марок. После того как он получил все нужные ему марки, он, подумав немного, попросил еще десятишиллинговый бланк. Зачем это ему столько марок, если он пишет так мало писем? Как это он присоединит почтовый перевод к телеграмме? Она ждала, что вслед за тем он удалится в угол и будет составлять там одну из своих телеграмм – нет, не одну, а целых пять или шесть – только для того, чтобы продлить свое пребывание в конторе. Она твердо решила больше на него не смотреть, и теперь могла только угадывать те движения, которые он делал, угадывать даже, куда направляется его взгляд. Но в конце концов она все же увидела, как он куда-то ринулся, скорее всего к стене, где у них висели бланки. Тут она внезапно почувствовала, что продолжаться так это больше не может. Сидевший рядом с ней клерк только что взял телеграмму из рук клиента – и вот, для того, чтобы чем-нибудь подавить охватившее ее волнение, она вырвала телеграмму из его рук. Движение ее было таким резким, что клерк удивленно на нее посмотрел, и она заметила также, что выходка ее привлекла внимание мистера Бактона. Последний, кинув на нее изумленный взгляд, казалось, какое-то мгновение раздумывал, не выхватить ли ему, в свою очередь, этот бланк из рук девушки, с тем чтобы ей досадить. Но она упредила эту месть – она взглянула ему в глаза с такой прямотой, с какой еще никогда не глядела. Этого было достаточно: на этот раз ей удалось парализовать его одной только силой взгляда. И, прихватив свой трофей, она тут же укрылась от него, усевшись за клопфер.

21

На следующий день все началось сначала; так продолжалось три дня, и на третий день она уже знала, что происходит. Когда в тот раз она покинула свое временное убежище, капитана Эверарда в конторе уже не оказалось. В тот вечер он больше не возвращался, хоть она и считала, что он может вернуться и что все будет легче оттого, что и утром, и днем в контору приходит много народу, что иные клиенты возвращаются так по нескольку раз и что поэтому его новое появление у них, может быть, и не привлечет ничьего внимания. На другой день все сложилось иначе, и, в общем-то, хуже. На этот раз он имел уже возможность к ней подойти – она даже почувствовала, что пожинает плоды того взгляда, который она бросила накануне на мистера Бактона; однако то, что он посылал свои телеграммы через нее, нисколько не упростило дела – несмотря на то, что обстоятельства были неумолимы, она сумела прийти к новому убеждению. Неумолимость эта ее ужасала, но телеграммы его – на этот раз именно телеграммы, а не просто поводы для того, чтобы увидеться с ней, – были, вне всякого сомнения, искренни, меж тем убежденность ее созрела за одну ночь. Все было совсем просто; она почувствовала это еще накануне, когда стала думать, что он больше не нуждается в ее помощи, что ему достаточно той, которую она ему оказала, что теперь он сам готовится ей помочь. Он приезжал в город только раза три или самое большее четыре; ему непременно надо было уехать; но зато теперь, когда он снова возле нее, он останется столько, сколько она захочет. Понемногу все пришло в полную ясность, хотя, едва только он снова появился у них в конторе, она, в общем-то, уже поняла, что все это означает.

Именно по этой причине накануне в восемь часов вечера, в то время когда она обычно уходила домой, она никак не могла решиться уйти и все медлила и старалась растянуть остающиеся минуты. Она заканчивала последние дела или, во всяком случае, делала вид, что занята ими; клетка превратилась теперь для нее в надежное убежище, и она просто боялась другой половины своей жизни, той, что ожидала ее, когда настанет пора это убежище покинуть. Ожидать ее мог он; это он был другой половиной ее жизни; его-то она и боялась. Самая удивительная перемена произошла в ней с тех пор, как ей стало казаться, что он хочет сообщить ей что-то такое, ради чего он, должно быть, теперь и вернулся. Незадолго до того, как это случилось, в этот зачарованный день она уже видела, как без колебаний приближается к швейцару на Парк-Чеймберс; когда же ворвавшаяся в ее сознание догадка все изменила, то, покинув наконец контору Кокера, она направилась прямо домой – и это было первый раз за все время после того, как она вернулась из Борнмута. В течение нескольких недель каждый вечер проходила она мимо его дома, а сейчас вот никакая сила не могла бы заставить ее это сделать. Перемену эту сотворил в ней страх, а источником этого страха была перемена в нем самом, которой она не могла не наметить, – достаточно было только взглянуть на его лицо, как ни странно ей было обнаружить нечто ужасающее в чертах, прекраснее которых для нее ничего не было на свете. В тот вечер, когда они сидели в Парке, он понял, что она не хочет, чтобы он приглашал ее на ужин; но теперь он уже больше не думал о том уроке, который она ему дала, – фактически каждым взглядом своим он только и делал, что ее приглашал. Вот чем были заняты ее мысли эти три дня. Он приходил в каждый из этих дней по два раза, и все выглядело так, как будто он предоставляет ей возможность смягчиться. В конце концов, думалось ей в промежутках между его появлениями, это ведь самое большее, что он себе позволял. Она отлично понимала, что в некоторых отношениях он щадит ее, но были еще и другие примечательные стороны жизни, и тут, как ей казалось, в самом молчании ее он должен был уловить слова самозабвенной мольбы. Удивительнее всего было то, что он не стоял за углом, когда она выходила вечером из конторы. А ведь это бы напрашивалось само собою – само собою, если бы не его редкостное добросердечие. Она по-прежнему приписывала сдержанность его тому, что он услыхал ее немую мольбу, а единственным, чем он вознаграждал ее, была та задушевная простота, с какою он мог бы, например, сказать: «Да, я приехал в город всего на два-три дня, но, знаете, я бы остался».