Дидро в Петербурге

В числе празднований, устроенных в честь Дидро в Петербурге, на первом месте стояло торжественное заседание основанной и щедро дотируемой Екатериной Академии наук, на котором Дидро должен был быть провозглашен ее членом и сделать доклад.

Картина, представлявшая это заседание собравшихся на галереях бесчисленных зрителей из высших сословий, была достаточно своеобразной. Академики в черных тогах, с огромными париками allonge[11] на головах, расположившись полукругом, занимали одну сторону зала, на президентском возвышении взору представала княгиня Дашкова в длинной мантии из красного бархата. Под локонами тяжелого парика ее юное личико выглядело тем более цветущим и привлекательным. На шее у нее висела массивная золотая цепь, а маленькая ручка сжимала тяжелый, украшенный глобусом жезл, – символ ее сана.

Сбоку помещался трон царицы. После того, как она в полном императорском убранстве заняла свое место, окруженная придворными, президент в образе красивой женщины весьма серьезной речью открыла заседание. Она поприветствовала собравшихся, сообщила им о знаменательном для науки событии – приезде Дидро – и внесла предложение принять чествуемого философа в члены Академии.

Все до единого присутствующие, не исключая императрицу, в знак одобрения поднялись со своих мест.

После этого княгиня попросила господина Лажечникова ввести в зал Дидро. Монаршая особа отдала на этот счет особое распоряжение.

Хотя Лажечников по-прежнему оставался очень бледным, он, однако, проворно выполнил возложенную на него задачу. Ведомый его рукой Дидро появился в зале и был встречен рукоплесканиями собравшихся.

Красавица президентша поднялась со своего возвышенного места и пригласила Дидро принять присвоенное ему звание как «ничтожный знак» восхищения, испытываемого к нему Академией. Дидро поблагодарил. Затем Дашкова проводила его к президентскому месту и попросила прочитать доклад, которого с огромнейшим нетерпением ожидал весь образованный Петербург.

В ту эпоху, надо сказать, философ был естествоиспытателем, историком, критиком и поэтом одновременно. Дидро взялся освещать вопрос, который уже тогда активно обсуждался во всех областях человеческих знаний революционными философами Франции, а именно вопрос о родстве человека с животными и о его происхождении от обезьяны.

Доклад Дидро по понятным соображениям уже самим своим содержанием произвел сенсацию. Едва он закончил, академики бросились к трибуне, чтобы излить на ученого потоки лести.

Когда буря оваций несколько улеглась, из глубины зала чей-то голос воскликнул:

– Превосходно, господин Дидро! Однако нам требуются доказательства вашей остроумной теории, вы нам их задолжали.

Это был голос Лажечникова. За его словами последовала долгая мучительная пауза. Орлиным взором огромных глаз императрица пыталась обнаружить нарушителя спокойствия – и вот обнаружила.

– А, это вы, Лажечников! – насмешливо проговорила она. – Какие же у вас есть возражения?

– Господин Дидро, – ответил истерзанный ревностью ученый, – выдвинул блестящую гипотезу, но при всем том не привел никаких доказательств.

– Вы, стало быть, сомневаетесь, что человек произошел от обезьяны? – сочувственно улыбаясь, спросил Дидро.

– Я возьму на себя смелость сомневаться в этом до тех пор, – воскликнул Лажечников, – пока господин Дидро не заставит обезьяну говорить.

Новая сенсация.

Дидро готов был уже парировать: «Но я ведь уже заставил говорить вас, господин Лажечников!» – однако воздержался от этой злой шутки и с видимым спокойствием ответил:

– Меня удивляет, что естествоиспытатель такого ранга как вы не знает, что есть говорящие обезьяны.

– Говорящие обезьяны? – промолвил Лажечников, несмешливо пожав плечами. – О них мне действительно ничего не известно. И где же, скажите на милость, обитают эти говорящие обезьяны?

– На Мадагаскаре, – пояснил Дидро с холодным спокойствием.

На самом деле Дидро был убежден в существовании говорящих обезьян столь же мало, сколь и его оппонент. Сильный в утверждениях, теориях, умозрительных построениях, как все матадоры восемнадцатого столетия, он был, однако, не очень щепетилен в доказательствах своих научных построений. Там, где факты припирали его к стенке, он, как и все его современники, тотчас же готов был пустить в ход фантазию.

– Если говорящие обезьяны действительно существуют, – продолжал Лажечников, – то я вношу предложение, чтобы Академия обратилась с просьбой к господину Дидро продемонстрировать одну из них, а до тех пор признать его теорию недоказанной, несостоятельной и вздорной.

Императрица метнула в Лажечникова гневный взгляд и поднялась в знак того, что заседание закрыто. Академики последовали ее примеру и предложение Лажечникова, таким образом, не дошло до голосования. Но глубокое убеждение, с которым последний выступил против Дидро, против знаменитого Дидро, заронил в душе всех присутствующих крошечный зародыш сомнения.

Екатерина с того дня даже загорелась страстным желанием иметь говорящую обезьяну, которое вскоре стало таким же сильным, как ее прежнее желание иметь при себе Дидро.

– Вы уже приняли меры, чтоб получить обезьяну? – интересовался Орлов.

– Обезьяна уже в дороге? – любопытствовал граф Панин.

– Когда же прибудет обезьяна? – задавалась вопросом графиня Салтыкова.

– Дидро, я знаю, что в скором времени вы поразите нас, – говорила Дашкова.

– Чем же, княгиня?

– Ну, этой говорящей обезьяной.

– Дидро, вы что-то совсем приуныли? – негромко обратилась однажды вечером княгиня Дашкова к философу, который в кружке царицы сидел в углу, понурив голову.

– Да, это правда, – запинаясь, сознался он.

– И я даже знаю, почему, – продолжала очаровательная княгиня.

– Знаете? – приходя в еще большее замешательство, пробормотал Дидро.

– Сказать вам?

– Гм… ради бога, не надо!

– Единственная причина вашего дурного настроения, – прошептала княгиня, наклоняясь к его уху, – заключается в говорящей обезьяне.

Дидро с изумлением посмотрел на нее.

– В обезьяне? – наконец выговорил он. – Нет, дело не в обезьяне.

– Тогда в чем?

– Могу ли я вам признаться? – произнес философ и сжал ее маленькую ручку.

– Ах, погодите! Я попробую угадать, – любезно молвила та в ответ, не пытаясь отнять ее.

– И что же?

– Вы влюблены!

– Да, я влюблен, – ответил Дидро едва слышно, но со всей страстью, – нет, не то слово, я без ума, я боготворю… я в полном отчаянии.

– Стало быть, вы влюблены без надежды на взаимность?

– Похоже, что так и есть.

– Ах! – воскликнула княгиня. – Вы любите императрицу!

– Нет… Императрицу я чту больше любой другой женщины, – ответил Дидро, – я восхищаюсь ее высоким умом, ее мужественной волей, я созерцаю ее исключительную красоту, как с немым восхищением созерцают изваяние греческой богини, но люблю я другую.

– Другую? – проговорила Дашкова, по-прежнему не отнимая руку. – Позвольте-ка, я отгадаю! Графиня Салтыкова?

Дидро отрицательно покачал головой.

– Ядвига Самарина?

– Тоже нет.

– Тогда это, может быть, госпожа фон Меллин?

– Да кто бы еще это мог быть, – страстно подхватил Дидро, – как не вы сами, самая пленительная из женщин, и наилюбезнейшая покровительница философии!

– Я? Вы любите меня?! – воскликнула Дашкова. – Разве вам не известно, какой ревнивец мой муж?

– О, я это знаю, но я знаю также, что именно этому таланту он обязан постом губернатора на юге России.

Удар веером был наказанием дерзкому.

В этот момент к парижскому философу приблизился Лажечников.

– Поздравляю вас, – начал он, коварно улыбаясь.

– С чем же, господин профессор?

– Ну, только что рассказали, что вы таки пустили меня ко дну.

– Вас? Ко дну? Каким образом? – спросила Дашкова.

– Ну, ведь у господина Дидро теперь есть обезьяна.

– Обезьяна?! – обрадованно воскликнула княгиня и, кинувшись навстречу входящей Екатерине, закричала как довольный ребенок, хлопая в ладоши:

11

Удлинительный (франц.). Здесь имеется в виду мужской парик с длинными локонами по моде XVII—XVIII вв.