Страница 40 из 46
– Кому нужно? Вам с подругой?
– Нет, мне с родителями и соседями. Не потому, что это мне приятно. О, конечно, неприятности в этом тоже нет. Но что за надобность ехать в Сакре-Кер, когда от нас, например, гораздо ближе Нотр-Дам? На это их подбил один сосед. Говорят, что лучшего хора нет нигде. Они, кажется, хотят выйти из дому в половине десятого. Как нам быть?
Он понял, что ей хотелось побывать и на полуночной мессе.
– Времени у нас будет, конечно, мало. Не могли бы вы к ним присоединиться по дороге, так чтобы нам расстаться только около десяти?
– Где же к ним присоединиться?
– Может быть, вблизи собора. Там же поблизости мы могли бы и пообедать.
– Да, вот это так. Я буду их поджидать на станции омнибусов или у одного из выходов метро. Это так.
– А ваша подруга? Вам придется ей об этом рассказать?
– Это – мелкие взаимные услуги. Вот удачная мысль: я скажу ей, чтобы она приехала немного раньше, и мы предстанем вместе перед моими родителями. Придется ей только затем вместе с нами помолиться в Сакре-Кер. Это будет ей полезно для спасения души.
Жерфаньон позаботился о том, чтобы этот обед – первый эпизод его сердечной жизни в Париже – прошел удачно. Не в гастрономическом отношении. Он был к тому же уверен, что его приятельница не обратит особого внимания на меню. Хотелось ему, чтобы обстановка обеда была приятной и оставила по себе приятное воспоминание. И прежде всего, надо правду сказать, понравиться он хотел самому себе. Ему было, конечно, желательно, чтобы девушка не пожалела о проведенном в его обществе времени, а главное, не заметила, что он в Париже новичок, мало знакомый со столичными возможностями и неуклюже пользующейся ими. Но еще важнее было ему, чтобы это был обед влюбленных, близкий к идеальному его представлению о таком обеде: отдельный столик; некоторое уединение, но в оживленной все же атмосфере; в контакте с чужим весельем. Обстановка одновременно городская и деревенская. Фантастическая, а не роскошная. Превосходно подошли бы ему беседки. Но в рождественский вечер не обедают в беседках. Надо ждать Иванова дня. В общем, строфы Бодлера, относительно которых он не хотел высказаться в беседе с Жалэаом, нарисовали, в конце концов, его воображению фреску молодой любви. Ему нужно было даже вино в кувшинах, и чтобы звуки скрипки доносились из-за холмов. Мюрже тоже привнес кое-что в эту картину, и другие поэты, менее возвышенные. Но Бодлер давал для нее свою подпись. Не решаешься смеяться над самим собою и над низким качеством своих мечтаний при таком поручительстве.
Где найти отдельный столик, кувшины с вином и то, что в декабре месяце может напоминать боскеты? Разумеется – на Вышке Монмартра. Жерфаньон питал чувство поэтической дружбы к Вышке, хотя почти не знал ее. Многие его грезы после парения опускались на нее, как аисты на эльзасские кровли. Это был обетованный край его мелких помыслов.
Он охотно воспользовался бы эрудицией Жалэза. Но не решился посвятить его в свой роман с модисткой. А поэтому под вечер сам предпринял рекогносцировку на Вышке. Он долго колебался в выборе между четырьмя ресторанами на площади Тертр – Бускара, Шпильмана, "Мамашей Катериной" и "Кукушкой". Участие в соревновании принял еще и пятый, находившийся в двух шагах от площади, на углу улиц Соль и Сен-Рюстик.
У Бускара и Шпильмана недоставало условий для относительного уединения, мечтавшегося ему, а также не было местного колорита. Слишком мало отличались эти заведения от любого трактира в старых кварталах. "Кукушка", приютившаяся в углублении, образованном маленькой площадью Кальвер, очаровала его сразу. Но поглядев на цены меню, он встревожился. Да и зала была очень уж мала. Что бы ты ни сказал и ни сделал, все заметят соседи. Гостиница на улице Соль была бы наиболее заманчива в теплое время года. Но ее беседки были закрыты, а внутреннее помещение неприветливо. Жерфаньон остановил свой выбор на "Мамаше Катерине", хотя и был огорчен ее вульгарной обстановкой. Но ему показали в углу столик, несомненно подходящий для четы влюбленных. Зимнее затворничество ощущалось тут меньше, чем где-либо. Молодость и бедность видели вокруг себя одни лишь гармонировавшие с ними предметы. Бодлер не отказался бы от вина, налитого из этих глиняных с глазурью кувшинов.
Все, чего мог Жерфаньон, не обольщаясь, ждать от этого вечера, сводилось к тому, чтобы его не постигло чрезмерное разочарование. Вообще в жизни есть целая категория эпизодов, по значению весьма различных, но имеющих ту общую черту, что они ценны не столько сами по себе, сколько в качестве проверки какой-нибудь нашей мечты. Они как бы воспроизводят на языке действительности воображаемый эпизод. Мы прислушиваемся не столько к их собственному звучанию, сколько к их ассонансу или диссонансу с этим внутренним образцом. Когда в них есть что-нибудь неожиданное для нас, мы им за это не благодарны, хотя это неожиданное могло бы нас, пожалуй, очаровать, если бы мы сохранили свободу суждения.
Вот почему им так трудно нас удовлетворить. (К этой категории, особенно для женщин, относится брачная ночь.)
Жерфаньон, по счастью, не был в этом отношении маниакально чувствителен. Не принадлежал к числу тех, кто возмущается малейшей прихотью действительности, ее манерой внезапно сделать то, что ей нравится, ее небрежным отношением к приличиям или к единству впечатления, ее простодушной непоследовательностью. В общем, он любил действительность. Он знал, что мечты поставлены в значительно лучшие условия. Прежде всего, они прячут в рукав подробности. А подробности-то нас всегда и коробят, и скрыть их никак не может эта бедная действительность.
В угоду ей Жерфаньон соглашался закрывать глаза в известные моменты. Нет надобности ни любой ценой спасать мир условностей, ни бояться правды. Но когда мы находимся в приятной обстановке, созданной для того, чтобы наслаждаться, а не рассуждать, то проницательность совсем неуместна. Она нам портит хорошие минуты и не учит нас ничему такому, чего бы мы, в сущности, уже не знали. (Врач, сидящий за столом перед красивой женщиной, не будет же так глуп, чтобы изучать ее эпидерму, констатируя разрывы капиллярных сосудов и закупорку сальных желез.)
Вот почему Жерфаньон ухитрился приятно провести вечер. С самого начала он как бы дал зазвучать в своей душе непритязательно поэтической музыке, и ее волны, ритурнели, томные репризы поддерживали это единство впечатления, по части которого действительность как раз не очень ловка. Инциденты, слова ложились на эти волны и приятно покачивались на них, как листья на реке, и не одна вульгарность скромно в них тонула.
Жанна была девушкой то резвой, то задумчивой. Несколько минут проболтав порывисто и весело, с перескоками от мысли к мысли, она вдруг умолкала, изображала чуть ли не грусть на лице, смотрела на Жерфаньона широко раскрытыми синими глазами, словно задавалась самыми серьезными вопросами относительно его характера или своей судьбы. Тогда обнаруживались на ее лице тонкие, чувствительные, нервные черты, на которые уже зарилось горе, как хищная птица высматривает издали, с древесных ветвей, наилучшую добычу.
Впрочем, когда в этот же момент Жерфаньон начинал смотреть ей в глаза, меланхолическая мина у нее иногда переходила в улыбку, потом в смех. И Жанна выдерживала его взгляд с вызывающим видом, показывая ему кончик языка.
Аппетит у нее был небольшой. Читать меню, разбирать некоторые редкие названия блюд или такие, буквы которых мел раздавил на грифельной доске, было для нее большим развлечением, чем еда. Особенно ей были по вкусу острые закуски, креветки и ракушки. Салат с крутыми яйцами ее восхищал, и достаточно было прибавить к нему кусок лангуста или краба, чтобы ей показалось, будто достигнут предел в этого рода удовольствиях. Мяса она вообще не любила. В таких блюдах, как заяц по-охотничьи или почки в мадере, ее заинтересовывала только пикантность приправы.