Страница 37 из 46
Кинэт был бы счастливейшим из смертных, если бы в этот миг у него не стояла в мозгу картина одной галереи в глубине каменоломни, с чем-то бесформенным и отталкивающим на земле. Раздражающая картина. Зачем она докучает ему? Если этот человек ему говорит почти с увлечением: "Я о вас поговорю с начальством", то ни на миг не подозревает его, очевидно, в преступлении. И что бы ни произошло начиная с 14 октября в галерее, не на Кинэта падет подозрение, если он будет держать язык за зубами. Так что же ему неприятно?
Да, вот именно потому, что Кинэт очень счастлив, он относится очень требовательно к счастью. Теперь он почти официально принят на службу в полицию. Добился первого поручения и выполнил его блестяще. Он заранее представляет себе, что будет о нем сказано сегодня вечером или завтра где-нибудь в кабинете высшего начальства: "Крайне ценный сотрудник. Исключительная сообразительность и ловкость. И какая ясность в докладах! Нечасто нам попадаются такие люди!" Марила уже обращается с ним как с товарищем, вслух размышляет в его присутствии. Переплетчик теперь чувствует себя как дома в этой маленькой конторе с соломенными стульями. В недалеком будущем он будет вешать свою шляпу на гвоздь в гардеробном шкапу, который покажут ему. Покамест полиция встречает его приветливо, говорит с ним ласково. Это поистине счастье влюбленного. Но чем милее с тобою любимая женщина, тем труднее терпеть, чтобы у нее были от тебя секреты… "Ты говоришь мне не все, что думаешь". И самая злая ссора сменяет сцену нежности.
Кинэт не сможет быть вполне счастлив, пока не будет знать, была ли полиция в галерее, что она там нашла, что думает об этом, почему молчит.
В прошлый раз Mapила переменил тему беседы, и вид у него был подозрительный. Значит, они туда ходили. Или их туда приглашали. Они рассмотрели эту вещь на земле; то, что осталось от нее. Как хорошо было бы поговорить об этом чистосердечно. Кинэт делает усилие, чтобы не воскликнуть: "Послушайте, дорогой мой господин Марила, к чему все эти секреты между нами? Скажите же мне откровенно, что вы там побывали. Расскажите, что там осталось. Скажите, какие предположения возникли у вас. В каком положении следствие? Какие профессиональные соображения побуждали вас – теперь ведь это и моя профессия, в конце концов, и вы должны посвятить меня во все хитрости полиции – не давать об этом писать в газетах?"
Он рисует себе, как очаровательна была бы экскурсия туда с Марила в одно прекрасное зимнее утро. Рабочие, что катят вагонетки, кланялись бы этим двум господам. Кинэта принимали бы, по его красивой бороде, по его плеши, за "главного начальника". Затем они углубились бы в прохладные галереи. Марила говорил бы весело: "Не думал я, что придется мне так скоро здесь очутиться снова. Тут мало что изменилось. Находку эту сделал один каменотес. Я покажу вам ее место". Восхитительный трепет!
Слишком прекрасная мечта!
Он всего лишь находит в себе мужество ввернуть:
– Я буду поддерживать связь с людьми из "Социального Контроля". Эта работа меня, разумеется, интересует. И я понимаю значение, какое она может иметь. Но если бы как-нибудь вы могли меня привлечь к розыску… не знаю, право… к розыску… уголовному… хотя бы для того, чтобы познакомить меня с вашими приемами, трудностями, методами… Мне очень досадно, что мои данные по делу на улице Дайу ни к чему не привели.
Марила уклончиво улыбается; впрочем, – доброжелательно. Он встает, как и в прошлый раз. Как и в прошлый раз, дает понять Кинэту, что у него больше нет времени. Говорит:
– Да… если представится случай, я не возражаю. Но вам не стоит разбрасываться. По-моему, вы наскочили на рудную жилу. Вы знаете, что политическое наблюдение – в большом почете. Эта работа тонкая. Даже наружность ваша, манеры помогают вам. Я не уверен, что вам улыбнется удача в уголовном мире.
Уйдя из комиссариата, Кинэт чувствует желание сделать еще что-нибудь. Ему хочется побороть в себе ощущение не провала, конечно, но неполноты. Хочется доказать себе, что его способности продолжают быть к его услугам, что его сила продолжает действовать в различных направлениях. И хочется также убедиться, что его будущее не станет беднее. Теперь, как еще никогда, он желает представлять себе свое будущее амбаром, загруженным обильными припасами. Или, вернее говоря, он похож на огородника, который тогда лишь доволен собою, когда различные его грядки находятся каждая в известной стадии роста, что-нибудь каждая обещает. Если там и сям до сбора овощей еще далеко, – это неважно. Но деморализующе действует увядание или сорная трава, заглушающая хорошие всходы.
Он входит в кафе, устраивается в самом спокойном углу и просит дать ему письменные принадлежности. В бюваре, по счастью, лежат большие листы дешевой бумаги в клетку и тонкие светло-зеленые конверты.
Он разрезает лист пополам, затем пишет следующее письмо мелкими прописными буквами:
"ЛЮБОВЬ МОЯ ФИНЭТА, МНЕ ПОНАДОБИЛСЯ МОИ ПАКЕТ. ТЫ ПОНИМАЕШ МЕНЯ. ПЕРЕДАЙ ЕГО ПОЖАЛУСТА, МОЕМУ АДВОКАТУ. МОИ ВРАГИ БОДРСТВУЮТ. БУДЕМ ТЕРПЕЛИВЫ. ТВОЙ НА ВСЮ ЖИЗНЬ.
ОГЮСТЕН".
Кинэт перечитывает записку. Достаточно ли она длинная? И достаточно ли нежная? Не слишком ли много в ней орфографических ошибок? Единственный подлинный текст, которым продолжает вдохновляться переплетчик, не дает возможности судить о среднем количестве орфографических ошибок у Легедри, оттого что он слишком краток и не содержит ни одной ошибки. Те, на которые только что решился подделыватель, вызваны искусительным и пагубным для художника желанием превзойти природу. Впрочем, это неважно. Софи не заметит их. Что касается прописных букв, то это разумная предосторожность. У Кинэта нет перед глазами образца, и он боится слишком от него отойти, руководясь одною только памятью. Если это удивит ее, он без труда придумает объяснение.
Заклеив конверт и положив его в карман, он вдруг вспоминает о доме 142-бис на улице предместья Сен-Дени. Там он не был уже дней десять.
Отчего бы не заглянуть туда?
Швейцариха дома 142-бис кричит из швейцарской: "Войдите." Поднимает голову. Видит г-на Дютуа, вежливо ей кланяющегося и как всегда улыбающегося, со шляпой в руке. В другой руке он держит букетик хризантем.
– Здравствуйте, господин Дютуа. Для вас, кажется, нет ничего.
– А как ваше здоровье, многоуважаемая?
Какой изящный человек! Борода не всем идет; но когда она густа, шелковиста и выхолена, то придает мужчине средних лет приятно внушительный вид. Такой гладко полированный череп, на который падают блики от окна, совсем не безобразен. Разве лучше грива из жестких и косматых волос? Этого человека нельзя назвать плешивым. Но воспитанность, природная и благоприобретенная мягкость характера, высокое социальное положение особенно обнаруживаются в голосе.
Женщинам скромного происхождения, но тонких вкусов часто приходится страдать. Редко находят они мужчин, которые их стоят. Двадцатилетняя девушка может встретиться с красивым молодым парнем. И каждый день по коридорам и лестницам дома проходят то рабочий, то артельщик, то контролер с газового завода, у которых наружность недурна. Но никакой утонченности. Руки – грязные, одежда – в пятнах, даже если это не оправдано профессией. Крупное тело дурно пахнет. (Если в швейцарской побывают трое-четверо таких молодцов, один за другим, то в ней остается навязчивый запах.) И зачем всегда эти растянутые или насмешливые интонации? Словно им приятно говорить плохо, преувеличивать свою необразованность и невоспитанность? Есть и такие, что стараются вдруг выразиться изящно, чтобы пустить тебе пыль в глаза. Но как это выходит неуклюже! И еще не успеют они ступить на лестницу, как уже слышишь крепкую их ругань, оттого что нога споткнулась о половичок. А между тем, у этих женщин сердце создано для любви; они даже знают лучше других, какою бы должна быть эта любовь, к которой все себя считают призванными; и они обречены на то, чтобы не знать никаких других объятий, кроме тех, которые им всегда внушают некоторое отвращение.