Страница 24 из 46
Она встает, идет в переднюю, рассматривает ее обстановку, одобряет ее. Глядится в зеркало вешалки, обрамленное цветочной гирляндой с раскрашенными выпуклостями. Он осторожно берет ее за плечо, привлекает к себе, несколько раз целует ее в виски, в глаза; ищет ее губ. Нельзя сказать, чтобы она противилась, но она и не отдается. Сохраняет некоторую натянутость, и ее пробирает иногда легкая дрожь, в которой Саммеко не узнает трепета любовного возбуждения. Когда поцелуй коснулся губ, она их не отвела, но почти не разжала, и тотчас же вырвалась.
Полчаса проходят в передней, в кухне, где она повела себя менее принужденно, смеясь, позволяя себя целовать и собираясь немедленно позабавиться приготовлением чая (но он мягко ее отговорил от этого, предложив на сегодня ограничиться портвейном), и в гостиной, куда они вернулись. Он опять пригласил ее поглядеть на "другую комнату". Но она притворилась, будто не слышит.
Окружая ее вниманием, осторожно лаская, весело ей отвечая, Саммеко думает: "Но если она пришла, то понимает же на этот раз, что должно произойти. Не на тех ли она, кого нужно немного растормошить в определенный момент? Трудно угадать. Во всяком случае, это не кокетство. Как бы то ни было, время уходит. Только бы она вдруг не поднялась и не сказала, что уже поздно, что пора домой".
Это опасение подталкивает его на более смелые поступки. Прижавшись к ее шее с поцелуем, в который он не решается вложить столько страстности, сколько хотел бы, он пробует расстегнуть ее лиф. По ней пробегают две-три сильные судороги, одновременно реагирующие на поцелуй и на отстегивание первых пуговиц. Ей стыдно, что она так волнуется. Она старается улыбнуться. Опускает голову на плечо Саммеко и довольно звучно целует его в щеку. Но почти мгновенно от него отстраняется. Когда рукава лифа, загнувшись, соскальзывают по рукам, ее опять передергивает. Она опускает голову как можно ниже, как бы стараясь прикрыть подбородком грудь, выше кружев сорочки. И чуть только руки у нее обнажились, она их складывает крестом на груди, вцепившись пальцами в кружева и подтянув их вверх, насколько возможно. Жалобно лепечет:
– Мне холодно.
Он, улыбаясь, кивает в сторону переносной печки, излучающей невыносимый жар. Думает: "Что скажет она в спальне? Впрочем, ничего не поделаешь. Теперь не время задерживаться."
Однако, он очень колеблется относительно дальнейших шагов. С некоторыми женщинами, которых он знал, дело шло после той стадии, какой он достиг с Мари, если не слишком быстро, то, по крайней мере, предустановленным до известной степени образом. От большей или меньшей ловкости, более или менее счастливой идеи исход, слава богу, не зависел.
"Если я ее совсем раздену здесь, она будет еще больше стыдиться и корчиться. С другой стороны, отвести ее в таком виде в спальню… право же, она еще далеко не настроилась… И раздеванье подле постели будет носить какой-то ужасно супружеский характер, оттого что там есть только кровать. Я ведь рассчитывал на это канапе для надлежащего начала… Если бы я знал, что она любит… Но даже действуя бережно, раз она так пуглива, я рискую вдруг ее возмутить… Неудобное положение!" Он думает это, снимая с нее ботинки. Пользуется этим, чтобы погладить ее по икрам. Но Мари его резко отталкивает.
"Я, может быть, веду себя как приказчик. Эти приемы, пожалуй, ничуть не изысканы. Как это знать? Кто тебя этому когда-нибудь научит? Не родная же мать, как бы ни была она сама хорошо воспитана. И не справочники хорошего тона. Ни даже, увы, романы Жоржа Аллори! Имея дело с "совершенно светскими" женщинами, надо, может быть, приступать к ласкам только в постели; или даже ждать, пока они сами не лягут в постель… Я сделаю такую попытку, но только мне кажется, что она туда не пойдет…"
Он опять целует ее в лицо, в губы, обхватывает ее, поднимает, тянет за собою, шепчет:
– Пойдем, я покажу вам, какую красивую спальню для вас устроил, дорогая. Пойдем. Я должен выслушать ваши советы. Вы должны мне сказать, все ли там хорошо.
По дороге юбка упала на пол. Прекрасные волосы распустились. Лямка сорочки соскользнула. Показались груди. Саммеко скользнул по ним губами, усами.
Лицо у Мари багрово и влажно от волнения. Выражение глаз проходит через целую гамму, в которой доминирует смятение. Она сама садится на край кровати, а Саммеко, на коленях перед нею, целует ей руки, обхватывает ее ноги руками. Но внезапно она начинает биться в таких же судорогах, как раньше, и взгляд у нее выражает мольбу, призыв.
Мари де Шансене, действительно, умоляет и зовет. Она думает о Ренэ Бертэн. Старается вспомнить речи Ренэ Бертэн, самые вольные, самые неприличные, то пленительно-вульгарное жало похотливости, которое она внезапно вонзала в Мари. Изо всех сил воскрешает она в своей памяти сидящую на скамеечке Ренэ Бертэн, трудящуюся над ее ногтями и расказывающую ей о плотских наслаждениях; Рене Бертэн, чей взгляд, чья грудь говорят каждому встречному, что блуд ей нужен, как насущный хлеб, и что это простейшая вещь. Мари вспоминает изо всех сил интимную беседу трех своих приятельниц, в тот вечер, в серо-розовом будуаре; весь этот цинизм роскошно одетых женщин, весь этот запах раскрытых постелей – разве это не было опьянительно? И вот она сидит на постели, готовой раскрыться; перед нею на коленях неистовствует любовник. Мари цепляется за воспоминания о книгах, о непристойных картинках, однажды ее позабавивших, об оперных сценах, где прелюбодейная жена замирает в объятиях воина.
Но колени у нее по-прежнему сжаты; руки сложены на животе. Судорога, в которой нет ни следа сладострастия, которая вызвана одним только страхом, пронизывает ее. Еще немного – и у нее зубы застучат. Полузапрокинув голову, повернув ее вправо, в сторону тени, она лепечет:
– Умоляю вас, Роже, нет. Не сегодня. Не сегодня.
Последнее "не сегодня" переходит в легкий грудной свист, и она задыхается.
А удрученный Саммеко думает, что присутствует при борьбе "совершенно светской" женщины с непомерно яркими образами чести и добродетели.
XIII
Бюдисен только что вышел, надев котелок и держа зонтик перед собою. Жерфаньон подождал с минуту. Затем порылся в боковом кармане и достал небольшую фотографическую карточку. Взглянул на нее, встал и положил ее на стол перед Жалэзом.
– Посмотри.
Жалэз взял карточку, посмотрел.
Это был портрет девочки или очень юной девушки, замечательно красивой, с благородными и правильными чертами, спокойным выражением лица, с пышными волосами. Портрет был поясной. Одета она была не старомодно, но и не по последней моде.
– Ну? – сказал Жалэз. – Кто же это?
Жерфаньон скроил смешную гримасу.
– Значит… это не то?… А я-то думал…
Он взял обратно карточку.
– Ты что думал?… Дай-ка сюда.
Жалэз опять стал разглядывать портрет.
– Да… Я понимаю, что ты думал… Где ты раздобыл этот снимок?
– Скажи мне сперва, есть ли сходство.
– Сходство… это не то слово. Сходство – это, по-моему, такая волнующая вещь… почти трагическая. Скажем, что в этом снимке есть намек… очень… настойчивый, не отрицаю. Чем больше я смотрю, тем сильнее он меня трогает. Я даже готов признать, что из всех изображений, не ее изображающих, это самое сходное.
– Так что оно не слишком неудачно? У тебя есть ее портрет?
– Нет… Но скажи, откуда у тебя этот снимок?
– Из одного ларька на набережной.
– Ты случайно на него набрел?
– Не знаю… да… смутно я этой мыслью руководился. С тех пор как ты мне рассказал свою повесть, мне довольно часто приходит в голову на улице, когда я вижу девушку: "Не она ли это?" Иногда я принимаю в расчет протекшие годы, иногда не принимаю. У этого букиниста была куча фотографий; большинство поблекло; потусторонние существа. Впрочем, впечатление очень сильное. Это понравилось бы тебе. Некоторые гораздо новее. Среди них и эта. Ты видишь, во всяком случае, что я тебя слушал внимательно, когда ты мне описывал свою маленькую Элен.