Онлирия

– А Флейта Мира тебе зачем, Келим?

– Хочу спасать Россию, как ты сам понимаешь. Ведь погибает эта великая и прекрасная страна, друг.

– Ну, если у тебя такие хорошие намерения, Келим, то подскажу, как найти человека, у которого Флейта… Как раз один клиент мой был связан с ним…

Но ты, пожалуйста, больше мою художницу не трогай, не то я с тобою поступлю так, как однажды в школе… Помнишь?

– Э, как я могу помнить то, что происходило миллиард лет тому назад? А о нашей школе, Ватанабэ, я помню только все самое хорошее, – умильным голосом молвил усатый Келим. – Так и быть, Тамару я больше не беспокою… Будем считать, друг, что я пошутил.

И они вскоре мирно разошлись – карлик в кожаной куртке и кавказского вида мужчина, продавец орхидей Келим. Последуем за этим усатым, который вскользь упомянул о миллиарде пролетевших лет с того времени, когда мы еще учились зажигать новые звезды. Вот теперь на одной из них и встретились бывшие школяры звездного училища, бесславно истратившие столь большое время, которое сами и запускали на этой Земле. И скоро должно кончиться то, что давно уже началось. Последние Времена настали. И я движусь вслед за Келимом от одного светящегося огненного шара до другого – перелетаю с фонаря на фонарь по длинному и узкому московскому переулку. Затем с какого-то тусклого стекла раскрываемой форточки, сверкнувшего кроваво-огненным отблеском, вмиг перескакиваю к пульсирующему в вышине сполоху рубинового цвета, что пляшет на крыше многоэтажного универмага, рекламирующего ГОБЕЛЕНЫ – ВАТИН – САТИН.

Оттуда сквозь толщу городского воздуха, наполненного бесшумным щекотанием снежинок, вылетаю навстречу Келиму лучом автомобильной фары, слепящей его глаза. Крохотные снежные балеринки так и скачут, струятся, просеиваются через коридор светового луча, и когда Келим, морщась, отвернулся от беспощадного огня, то на стене дома, мимо которого проходил в ту минуту, он увидел собственный весьма внушительный силуэт и пляшущие вокруг него тени снежинок.

Вскоре он явился в домик на М-ском переулке, проникнув прямо в спальню, где умирал от злокачественной опухоли в мозгу один известный московский антиквар и коллекционер икон. Пышнотелая любовница его и не менее пышнотелая дочь спали в соседней комнате, утомленные тяжелым беспрерывным уходом за больным в течение всего декабря. Разметавшись одетыми на старинной широкой кровати времен царя Александра I, молодые женщины дружно и громко сопели во сне: в эту ночь после принятия опиума больной уснул спокойным сном, не стонал и не вскрикивал, дал и им немного поспать. Келим осторожно, на цыпочках прошел мимо раскрытой двери комнаты, где они находились, и оказался перед смертным одром умирающего антиквара.

Тот как раз выходил из опиумного забытья. Увидев перед собою нежданного посетителя, старик не мог ни шевельнуть белой головой на белой подушке, ни выказать какого-либо чувства во взгляде своих полумертвых глаз. Но все же, вздрагивая горлом от неимоверного напряжения, он шевельнулся и чуть слышно произнес:

– Здорово, Колька…

– Здравствуй, дорогой. Как чувствуешь себя?

– Все, Колька… Умираю, – прошептал как выдохнул.

Итак, антиквар принял его за Николая. Теперь надо сделать с ним то, что обычно и делает опиум, но только употребленный в определенных дозах и принимаемый не в виде питья, а лучше всего по-китайски: дымом через курительную трубочку. Ласково и мягко возвестим неимоверно сладостную для его души весть. Небольшая старинная икона. Ну-ну…

– Смотри, что я принес! – как бы ликующим, радостным голосом. – Смотри!

Замутнев неподвижно раскрытыми глазами, антиквар уставился куда-то не туда – весьма далеко… Нет, ты должен посмотреть сюда.

– Неужели не узнаешь, Володя? (Его зовут Володей.) Да ведь это Дионисий!

Твой Дионисий, пятнадцатый век!

Вот-вот. Затрепетал… Залепетал.

– Ди… ди… О-о-о…

– Вот-вот! Именно! Дионисий и есть…

– Это же Спас… О, Коля…

– Спас Дионисия, правильно! – весело так, любовно, как бы приплясывая от доброжелательного восторга, слегка похохатывая. – Молодец, Володя! Помнишь, как ее тогда забирали? Уложили тебя, голубчика, на диван и приставили пистолет к виску…

– О-о-о… – жалобно скривил губы. – Дио…нисий!

– Подержи, подержи ее, голубушку! Приласкай ее, миленькую! Скажи ей – здравствуй, моя красавица!

Умирающий стал шарить по одеялу, бледными волосатыми пальцами теребить его складки. Ну-ну, потереби.

– Поцелуй ее, Володя!

Целует, честное слово – целует… Ну что за народ! Неужели он не понимает, что у него агония? Или слишком уж хорошо, может быть, понимает? Губы складывает, как младенец, которому снится, что он сосет материнскую грудь, да еще и причмокивает.

Тут Келим быстро нагнулся к нему:

– А теперь скажи, Володя: у кого находится Флейта Мира?

– У Але…ксеева… – прозвучал еле слышимый ответ умирающего.

И он вновь забылся, и на этот раз у него не было тех чудовищных болей в голове, которыми сопровождались адские промежутки существования между двумя провалами в дикое опиумное море грез. И лежа с закрытыми глазами, которые он уже больше никогда не откроет, старый антиквар улыбнулся.

И угрюмо, по-пожилому горбясь, Келим вновь на цыпочках прошел мимо открытой двери соседней комнаты и прямо сквозь неотапливаемую старинную печь, дохнувшую на него остывшим угаром давно прошедших времен, вышел на улицу, в ночной торжественный снегопад. Он направился к площади пешком.

Как-то однажды Иисус Христос проходил берегом моря Галилейского один, без учеников, и увидел скучающего пастушка, ходившего за дюжиной пыльных овец, и остановился возле него. Мальчишка в рваном хитоне, с голыми руками, в круглой войлочной шляпе, смуглый, немытый, в веку своем обреченный на скудное существование невежественного киннерефского бедняка, вдруг опустился на колени перед незнакомым путником и горько заплакал. Ему велено было пасти овец и ждать, когда сестра или младший брат принесут обед, увязанный в холстину, – но ждать уже становилось невмоготу. И две тысячи лет, которые надо было прождать Его ученикам, пока Он умрет, воскреснет и уйдет на небо, а потом вернется оттуда с войском, чтобы разгромить армию князя, – две тысячи лет будут столь же томительны и горьки для учеников, как и предстоящие два часа ожидания для этого пастушонка. Иисус понимал это, и во утоление его печали Он отер глаза мальчишки полою Своего платья, а затем подарил ему деревянную флейту, вынув ее из дорожной сумы.

И подобно этому пастушонку, присматривавшему за овцами, кто-нибудь один из нас, наиболее могучих, тогда постоянно пас Его, выполняя задание демонария.

И Он уже знал, чувствовал, что мы не дадим Ему сделать то, ради чего Он был послан на землю в виде Сына Человеческого, – по крайней мере испортим это дело в самом же начале и надолго задержим его окончательное исполнение…

Ему было все известно о нас, и то, что мы убьем Его – столь же верно и беспощадно, как всякую человеческую тварь, как и любых членов ангелитета, которые осмелятся появиться где-нибудь на земле в материальном воплощении.

Ибо тело и материя, дорогой наш Брат по небесному дворянству, тело и материя

– наши, и поэтому всякая жизнь, заканчивающаяся смертью, – тоже наша! О, представляю, до чего же Ему стало тяжко, когда Он увидел, как обстоит все на самом деле в этом лучшем из миров. Глупому пастушонку совершенно невмоготу было ждать – и чтобы утешить его и скрасить тоску ожидания тьме людей в течение двух тысяч лет, Он оставил им Свою деревянную флейту.

Еще в молодые годы, будучи учеником столяра, Он высверлил эту вещицу из ровной ветки приречного дерева, научился играть на ней и потом, став проповедником, всюду в долгих скитаниях носил с собою флейту. После того как

Он подарил ее пастуху и как Он был убит, эта прямоствольная цевница прошла через многие руки по разным странам в продолжение всех двадцати последовавших веков. Но о ней в этих веках знали немногие. Ныне главари всемирного антикварного империализма, такие, как Доус, Исикава, Во и