Прелесть (сборник)

Он отпустил чертёж, и тот свернулся в трубку так же, как и остальные. Он продолжал сидеть на корточках около ящика, чуть покачиваясь взад и вперёд и глядя на чертежи, и думал: если мне были нужны ещё доказательства, то вот они.

Планы и чертежи всего Корабля. Планы, придуманные и вычерченные людьми. Мечты о звёздах, воплощённые в листах бумаги. Никакого божественного вмешательства. Просто обычное человеческое планирование.

Он подумал о Священных Картинах: а что они такое? Может быть, они тоже ошибка, как и Миф? Жаль, если так. Потому что они такое утешение. И вера тоже. Она тоже утешение.

Он съёжился и охватил колени руками, чувствуя к себе жалость.

Как бы он хотел, чтобы ничего не было. Чтобы не было письма. Чтобы он по-прежнему был невежественен и уверен в своей безопасности. Чтобы он по-прежнему продолжал играть с Джо в шахматы.

Из двери раздался голос Джо:

— Так вот ты где прячешься!

Он увидел ноги Джо, поднял глаза и увидел его лицо, на котором застыла улыбка.

— Книги! — сказал Джо.

Это слово было неприличным. Джо и произнёс его, как неприличное. Как будто человека поймали за каким-то безобразным делом.

— Джо… — сказал Джон.

— Прятался и читал книги!

— Послушай, Джо! Корабль сделали такие же люди, наи мы. Он куда-то направляется. Я знаю теперь, что такое Конец…

Удивление и ужас исчезли с лица Джо. Теперь это было суровое лицо. Лицо судьи. В нём не было пощады. В нём не было даже жалости.

— Джо!

Джо резко повернулся и быстро направился к двери.

— Джо! Постой, Джо!

Но он ушёл. Нет, побежал! К эскалатору, который приведёт его в жилые этажи.

Джо побежал, чтобы созвать толпу. Послать её по всему Кораблю охотиться за Джоном Хоффом. И когда они поймают Джона Хоффа…

Когда они поймают Джона Хоффа, придёт конец всему. Это и будет тот неизвестный Конец, о котором говорят в церкви. Потому что уже не будет никого — никого, кто знал бы цель. Смысл и Назначение. И получится, что тысячи людей умерли зря. Получится, что труд, и гений, и мечты людей, построивших Корабль, пропали зря.

Это было бы огромным расточением. А расточать — это преступление.

Рука Джона потянулась к ящику и схватила пистолет. А ярость всё росла в нём, ярость отчаяния, ярость человека, у которого отнимают жизнь.

И не только его жизнь, но и жизнь всех других: Мери, и Херба, и Луизы, и Джошуа.

Он уже бежал — через двери, за угол, к эскалатору. Он бывал здесь много раз, чувствовал себя, как дома. Как хорошо, что он много раз бывал здесь, и в этом было его преимущество перед Джо.

Он пронёсся по лестницам, свернул в коридор, чуть не упав при этом, и помчался к следующему пролёту лестницы. Впереди он уже слышал торопливые, неверные шаги того, за кем гнался.

Джон знал, что в следующем коридоре лишь одна лампочка. Если бы только поспеть туда во-время…

Он нёсся по лестнице, едва касаясь ногами ступеней.

Наконец, добежал, присел, прижавшись к стене, и там, впереди, в тусклом свете лампочки, увидел бегущую тёмную фигуру. Он поднял пистолет и нажал на кнопку. Пистолет дёрнулся у него в руке, и коридор наполнился пламенем.

Свет на секунду ослепил Джона. Он сидел, прижавшись к стене, и в его голове билась мысль: я убил Джо, своего друга.

Но это не был Джо. Это не был мальчишка, с которым он вырос. Это не был человек, так часто сидевший по другую сторону шахматной доски. Это не был Джо, его друг. Это был кто-то другой — человек с лицом судьи, человек, побежавший сзывать толпу, человек, который приговорил бы их всех к неведомому Концу.

Он чувствовал, что прав, но всё же дрожал.

Он убил человека. Он убил своего друга.

Правда, сказал он себе, он не был мне другом. Он был врагом — врагом всех нас. …Он стоял и думал. Вот-вот люди хватятся Джо и начнут его искать. А они не должны его найти. Они не должны узнать, что произошло. Самоё понятие убийства давно исчезло; и он не должен напомнить о нём. Потому, что если убил один человек — неважно, почему и зачем, — могут найтись и другие люди, которые будут убивать. Если согрешил один человек, его грех должен быть скрыт, потому что один грех вызовет другой, а когда они достигнут нового мира (если они его достигнут), им понадобится вся сила товарищества, на которую они способны.

Он не мог спрятать тело, потому что не было такого места, где бы его не нашли.

Но он мог спустить его в конвертор.

Он нагнулся и взялся за тело, но тут же отшатнулся при первом прикосновении к ещё тёплой плоти. Он отступил к стене. Его опять затошнило. И это сознание вины…

Но он подумал о своём отце — старом человеке с каменным лицом, — и о том давно умершем человеке, который написал письмо, и о всех других, кто передавал письмо, совершая ересь ради истины, ради знания и спасения.

Слишком много было в прошлом отваги, подвигов и дерзаний, слишком много одиноких ночей было проведено в мучительных размышлениях, чтобы всё это пропало из-за тошноты или сознания вины.

Он оторвался от стены, взялся за тело и взвалил его на плечи. Что-то тёплое и мокрое потекло по его спине.

Он скрипнул зубами, чтобы они не стучали, и, пошатываясь, побрёл по мёртвым эскалаторам, по тёмным коридорам…

Джон нашёл люк конвертора, открыл его, осторожно дал телу соскользнуть в провал, закрыл люк и нажал на кнопку.

Дело было сделано.

Он отшатнулся от конвертора и вытер лоб. Он, наконец, избавился от груза. Но груз остался на его совести. И остался навсегда, подумал он. Навсегда.

Видеть огромную глубину пустоты, в которой звёзды сверкали, как далёкие сигнальные огни, было неприятно даже из наблюдательной рубки. Но видеть это из рубки управления, большое стеклянное окно которой открывалось прямо в пространство, было ещё неприятнее. Внизу не было дна, и не было конца вверху. То казалось, что вот к этой звезде можно протянуть руку и сорвать её, то она представлялась такой далёкой, что от одной мысли об этом расстоянии начинала кружиться голова.

Звёзды были далеко. Все, кроме одной. А эта одна сверкала, нак сияющее солнце, совсем рядом, слева.

Он отвёл глаза от окна, увидел ряды приборов и почувствовал себя неловким и совершенно беспомощным.

Некогда, сказал он себе, сживаться с Кораблём. Некогда узнать его поближе. Всё, что нужно сделать, он должен сделать только следуя разуму и отрывочным знаниям, ноторые получил от машины его мозг, неподготовленный и нетренированный.

Он медленно поднялся по ступенькам к креслу, на спинке которого было написано: «Пилот». Сел в кресло, и ему показалось, что он сидит на краю пропасти, откуда в любой момент может соскользнуть вниз, в пустоту.

Вцепившись в подлокотники кресла, он попробовал ориентироваться. Перед ним были ручки и кнопни, которые он мог поворачивать или нажимать, и этими поворотами и нажатиями посылать сигналы работающим машинам.

Он попытался думать, но космос был слишком близко. Он был слишком большим и пустым, и думать было бесполезно. Он не мог перехитрить космос. Он не мог с ним бороться. Космосу было всё равно, что станет с Кораблём и с людьми на нём.

Единственными, кому было не всё равно, были люди, запустившие Корабль, и, некоторое время, те, кто управлял им в начале пути. А теперь — только он. Только ему было не всё равно.

Он почувствовал необъяснимую тревогу. Звезда слишком близко — она не должна быть так близко!

Он с трудом оторвал взгляд от пустоты за окном и посмотрел на пульт управления. Он увидел только бессмысленную массу ручек и рычагов, вереницы кнопок, ряды циферблатов.

Он смотрел на пульт и понемногу начинал разбираться в нём. Знания, которые вдолбила в него машина, пробуждались. Он смотрел на показания стрелок и кое-что понимал. В его мозгу в дикой плясне закружилась математика, которой он никогда не знал.

Бесполезно, сказал он себе. Это была хорошая идея, но она не сработала. Машина не может обучить человека. Она не может вбить в него достаточно знаний, чтобы управлять Кораблём.