Страница 39 из 69
Или все дело в самом человеке, в какой-то древней наследственной черте? В каком-то сдвиге сознания, который в совокупности с тем, что они находят снаружи, препятствует их возвращению? Впрочем, это вовсе не обязательно должно быть сдвигом в обычном смысле слова. Просто некое свойство человеческого сознания, считающееся на Земле вполне нормальным, вступает в такой яростный конфликт с юпитерианской средой, что это приводит к мгновенному безумию.
Из коридора донеслось постукивание когтей, и Фаулер слабо улыбнулся. Это Таузер возвращался из кухни, куда он ходил навестить повара, своего давнего приятеля.
Таузер вошел в кабинет с костью в зубах. Он помахал Фаулеру хвостом, улегся рядом со столом и зажал кость в лапах. Его слезящиеся старые глаза были устремлены на хозяина, и Фаулер, нагнувшись, потрепал рваное ухо пса.
— Ты еще сохранил ко мне симпатию, Таузер? — спросил он, и пес застучал хвостом по полу. — Только ты один и питаешь тут ко мне добрые чувства, — продолжал Фаулер. — А все остальные злы на меня и, наверное, называют меня убийцей.
Он выпрямился и взял анкеты.
Беннет? Беннета на Земле ждет невеста.
Эндрюс? Эндрюс намерен вернуться в Марсианский технологический институт, как только заработает денег на год вперед.
Олсон? Олсону скоро на пенсию, и он всем рассказывает, какие будет выращивать розы, когда удалится на покой.
Фаулер медленно положил анкеты на стол.
Он приговаривает людей к смерти. Так сказала мисс Стэнли, и ее бледные губы на пергаментном лице едва шевелились. Посылает людей умирать, а сам отсиживается в безопасности на станции.
Наверное, они все говорят так, особенно теперь, когда и Аллен не вернулся. Прямо ему они, конечно, этого не скажут. Даже тот — или те, кого он вызовет сюда, чтобы послать наружу, не скажет ему ничего подобного.
Они только спросят: "Когда мне выходить?", потому что у них на станции принята именно эта фраза.
Но он прочтет невысказанное в их глазах.
Фаулер снова взял анкеты. Беннет, Эндрюс, Олсон. Есть еще и другие, но что толку продолжать!
Кент Фаулер знал, что не сможет этого сделать, не сможет посмотреть им в глаза, не сможет послать еще кого-то на смерть.
Он наклонился и нажал клавишу селектора.
— Я слушаю, мистер Фаулер.
— Позовите, пожалуйста, мисс Стэнли.
Он ждал, чтобы мисс Стэнли подошла к аппарату, и слушал, как Таузер вяло грызет кость. Зубы Таузера стали совсем уже никудышными.
— Мисс Стэнли слушает, — раздался ее голос.
— Будьте добры, мисс Стэнли, приготовьтесь к посылке еще двоих.
— А вы не боитесь, что слишком быстро истощите весь свой запас? осведомилась мисс Стэнли. — Если посылать их поодиночке, вы израсходуете их вдвое медленнее и получите вдвое больше удовольствия.
— Одним будет собака.
— Собака?!
— Да. Таузер.
Фаулер уловил в ее голосе нотки ярости.
— Ваша собственная собака. Она же была с вами всю свою жизнь.
— В том-то и дело, — сказал Фаулер. — Таузер очень огорчится, если я не возьму его с собой.
Это был совсем не тот Юпитер, который он привык наблюдать на телевизионном экране. Он ждал, что увидит планету по-новому, но только не такой! Он ждал, что будет брошен в ад аммиачного дождя, вонючих газов и оглушительного рева урагана. Он ждал клубящихся туч, непроницаемого тумана, зловещих вспышек чудовищных молний.
Но он не ждал, что хлещущий ливень превратится в легкую лиловатую дымку, тихо плывущую над розово-лиловым дерном. И он не мог бы даже вообразить, что змеящиеся молнии окажутся нежным сиянием, озаряющим многоцветные небеса.
Ожидая Таузера, Фаулер напряг мышцы своего нового тела и поразился его мощи и легкости. "Отличное тело!" — подумал он и пристыженно вспомнил, с какой жалостью наблюдал за пластунами на экране телевизора.
Ведь почти невозможно было вообразить себе живой организм, построенный не из воды и кислорода, а из аммиака и водорода, и еще труднее было поверить, что подобное существо способно не хуже человека наслаждаться физической радостью бытия. Жизнь в бешеной мутной тьме за стенами станции представлялась немыслимой — ведь они не знали, что для глаз обитателей Юпитера этой мутной тьмы вообще не существует.
Ветер ласково поглаживал его, и он растерянно вспомнил, что по земным нормам этот ветер был неистовым ураганом, мчащим смертоносные газы со скоростью двести миль вчас.
Его тело впитывало приятные ароматы. Но можно ли было назвать их ароматами? Ведь он воспринимал их не с помощью обоняния, не так, как раньше. Казалось, все его существо пронизано ощущением лаванды, но только это была не лаванда. Он понимал, что для обозначения такого восприятия в его распоряжении нет слов — это, без сомнения, была первая из бесчисленных терминологических трудностей, ожидающих его. Ведь слова и мысленные символы, которыми он обходился как землянин, не могли уже служить ему, когда он стал юпитерианином.
В стене станции открылась дверь тамбура, и оттуда выскочил Таузер, то есть, по-видимому, это был Таузер.
Фаулер хотел позвать собаку, и в его мозгу уже возникли нужные слова, но он не смог их произнести.
Никак. Ему нечем было их произносить.
На мгновение им овладел ужас, слепой панический страх.
Как разговаривают юпитериане? Как…
Внезапно он ощутил Таузера где-то неимоверно близко, ощутил неуклюжую жаркую любовь лохматого зверя, который странствовал с ним по многим планетам. Ему вдруг показалось, что существо, которое было Таузером, очутилось внутри его черепа.
И из буйной радости встречи родились слова:
— Привет, друг!
Нет, не слова, а что-то лучше слов. Мысленные символы в его мозгу, прямо им воспринимаемые и передающие оттенки смысла, которые недоступны словам.
— Привет, Таузер, — сказал он.
— А я отлично себя чувствую, — объявил Таузер. — Будто опять стал щенком. Последнее время я что-то совсем расклеился. Лапы не слушаются, от зубов одни пеньки остались. Уж такими зубами кости не разгрызешь. И блохи допекают. Раньше-то я на них никакого внимания не обращал. В молодости я их и не замечал вовсе.
— Но… но… — мысли Фаулера путались. — Ты со мной разговариваешь!
— А как же! — сказал Таузер. — Я-то с тобой всегда разговаривал, только ты меня не слышал. Я старался, но у меня не получалось.
— Иногда я тебя понимал, — заметил Фаулер.
— Не очень, — возразил Таузер. — Ты, конечно, разбирался, когда я хотел есть, или пить, или прогуляться. Но ничего больше до тебя не доходило.
— Извини, — сказал Фаулер.
— Да чего там! — успокоил его Таузер. — Давай побежим наперегонки вон к тому утесу!
Только сейчас Фаулер заметил этот утес, сверкавший удивительным хрустальным блеском в тени цветных облаков — до него было несколько миль.
— Очень далеко… — нерешительно заметил Фаулер.
— Да ладно тебе! — отозвался Таузер и побежал к утесу.
Фаулер побежал за ним, проверяя свои ноги, проверяя мощь своего нового тела — сначала неуверенно, затем с изумлением. Но уже несколько секунд спустя он бежал, упиваясь восторгом, ощущая себя единым целым с розово-лиловым дерном, с дымкой дождя, плывущей над равниной.
Внезапно он ощутил музыку — музыку, которая вливалась в его бегущее тело, пронизывала все его существо и уносила все дальше на крыльях серебряной быстроты. Музыка, чем-то похожая на перезвон колоколов, разносящийся в солнечное весеннее утро с одинокой колокольни на холме.
Он приближался к утесу, и музыка становилась все более властной, заполняя всю Вселенную брызгами магических звуков. И тут он понял, что это звенит водопад, легкими клубами низвергаясь с крутого склона сверкающего утеса.
Только, конечно, не водопад, а аммиакопад, и утес был ослепительно белым потому, что слагался из твердого кислорода.
Он резко остановился рядом с Таузером там, где над водопадом висела мерцающая стоцветная радуга.
Стоцветная в буквальном смысле слова, потому что тут первичные цвета не переходили один в другой, как их видят люди, но были четко разложены на всевозможные оттенки.