Вечное дерево

- Запомни. И никогда, слышишь - никогда не оскорбляй тех, кто трудится.

Журка схватился обеими руками за голову и, всхлипнув, побежал в свою комнату.

Степан Степанович поднял его одежду, положил ее аккуратно на стул, взял китель и снова принялся за свое занятие.

Журка сидел, ничего не видя, не слыша, не двигаясь.

Мыслей не было. Слез не было. То, что произошло сейчас, было еще более ужасным, чем ссора между отцом и матерью. И это ужасное лишило Журку способности думать, говорить,чувствовать.

Его ударил отец. Никогда в жизни пальцем не тронул, а тут залепил пощечину. Наверное, для Кольки Шамина, привыкшего к отцовским головомойкам, это было бы шуточкой. А для Журки это была самая большая в жизни травма.

За что?

Он шел к отцу с хорошим, хотел заступиться за маму..

Он думал не о себе-о спокойствии в доме. Он впервые попытался высказать свое мнение, потому что уже не ребенок, понимает, что к чему. А его не захотели понять, а ему в ответ-по морде? И кто? Отец, которого он так уважал, которым так гордился. Пусть бы хоть ударил по-мужски, кулаком, а то пощечину дал, как девчонка.

Надо как-то ответить отцу, показать, что он не бессловесное существо. Ведь даже кошка и та царапается, когда ее бьют.

"Уйду напрочь", - сказал Журка сам себе и вскочил... Но тут вспомнил, что проходить надо мимо отца, и опять сел, положив на стол костлявые кулаки.

Его энергичная натура требовала действий, но он не знал, что делать. Прошедшие сутки, точнее сказатьвремя от вчерашнего вечера до сегодняшнего обеда все в нем перевернуло, как выпускной экзамен. Пожалуй, за год, за всю свою жизнь он не пережил и не передумал столько.

Хотя Журке и было семнадцать, хотя он и носил ботинки серок третьего размера, хотя уже несколько раз брился папиной бритвой, он все равно до вчерашнего вечера был ребенком. Конечно, он вполне взрослый, и сильный, и высокий, и все понимает. А все-таки он был ребенком. Жизнь шла беззаботно, для себя, для своего удовольствия, для своих радостей, как у десятилетнего:

знай учись, знай играй, знай веселись вволю. А сегодня и хотел бы, да не может так, как вчера. Вот надо поесть- и на тренировку. А он не может выйти, отцу в глаза посмотреть. И вообще, сейчас не до тренировки.

"Хватит скулить", - сказал он сам себе.

И как только сказал это, в голову пришла смелая мысль: "Уехать из города. Тут найдут, всякие осложнения будут, а в другом городе не найдут".

Журка встал и возбужденно заходил по комнате.

"Конечно, чего это я буду здесь жить да мучиться.

Уеду напрочь, окончу школу и поступлю куда-нибудь, и приеду в отпуск. Вот я-полюбуйтесь. Вы думали, я такой, ни на что не способный, а я - вон какой..."

Решение было найдено, и от сознания, что он знает теперь, как быть, Журке стало радостно и хорошо. Все показалось простым и легким: раз-уехал, два-окончил школу, три-поступил куда-то, четыре-вернулся с чем-то...

Когда и куда лучше уехать? Уехать лучше всего в Москву, там и возможностей больше - и учиться, и в баскетбол играть,- и случай такой представляется.

Как раз через неделю команда "Буревестника" едет на соревнования в столицу. Совсем недавно тренер приглашал Журку в эту поездку. Тогда он отказался, потому что мама была против, она за его успеваемость боится.

А теперь это "против" можно и не учитывать. Теперь сам себе хозяин.

Однополчанин Стрелкова майор запаса Алов все еще болел, а Степану Степановичу не сиделось без дела, тем более что о желании пойти работать было объявлено товарищам и они постоянно спрашивали его: "Ну как?

Устроился?" Степан Степанович подумывал: "А может, и в самом деле не на завод, а вот на стройку, на какуюнибудь должность?" Но все еще медлил, не шел, ждал выздоровления Алова.

Подтолкнул его Журка, неожиданное столкновение с ним.

"Это же черт знает что такое! До чего довела парнишку! - досадовал он на жену. - Избаловала. Распустила.

Все твердила ему: "Тебе все дано, перед тобой все дороги открыты, только учись, захоти только". Все "тебе, тебе, тебе". И никогда не спрашивала с него. А ведь "тебе"

должно равняться "с тебя", как сила заряда равняется отдаче. Иначе откуда появится это "тебе"? Его создать надо, накопить, заработать. А она тунеядца растит. Мальчика для мячика. Ишь ведь - "ишачить не хочу", вспо* минал он слова сына. - Ну нет! Я это дело перекантую.

Я из него всю дурь вытрясу, заставлю уважать рабочий класс".

И тут Степан Степанович подумал: "А что я дал сыну, чтобы спрашивать с него? Спрашивают то, чему учили.

А чему я учил Витьку?. " Занят был, занят, - оправдывал он себя, но совесть возражала:-Мог бы найти время.

Просто тебе удобно было так, как было".

И, как это ни горько, как ни досадно, должен был признать Степан Степанович, что сам во многом виноват, что воспитание детей отдал в руки жены, передовернлся и привык к этому, как к распорядку дня, как к дороге, по которой ходил из года в год.

"Надо с ним поговорить. Небось не мальчишка. Помужски поговорить". И тотчас возразил сам себе: "Но ему, сукину сыну, ничего не докажешь словами. Тут личным примером надо... Правда, он возражал: "Не надо работать"." Но это так. Это со слов матери.,. Только личным примером".

И Степан Степанович отправился искать работу на стройку.

Места все были знакомые. По этой земле он не раз хаживал с передовой до штаба, не однажды попадал под бомбежку, под минометный обстрел. Валялся в воронках, полузалитых водой, ползал по-пластунски по болотной грязи. Он эту землю знал на ощупь-сырую, вязкую, холодную. Здесь когда-то была свалка-пустырь, болото.

А теперь...

Земля была знакомая, а места новые, неузнаваемые.

Всюду дома-уже отстроенные, со светлыми окнами, с балкончиками и белыми занавесками, и еще строящиеся, растущие на глазах, без крыш, без окон, без балкончиков. Всюду бульдозеры, землеройные машины. Всюду подъемные краны, большие и малые. Всюду самосвалы, транспортеры,тракторы.

Машины роют траншеи, машины поднимают кирпичи, машины возят, машины носят, А люди командуют ими.

Людей мало. Машин много.

Вон из кабины подъемного крана высунулась голова в красной косынке, что-то кричит.

Непонятно! -отвечают парни в измазанных куртках.

- Под стрелой не болтайтесь, глухари!

Парни захохотали.

- Теперь понятно.

"Вот она - передовая", - подумал Степан Степанович, чувствуя тот знакомый душевный подъем, когда, бывало, в дивизию приходила новая техника, новые люди.

Он так задумался, что едва успел отскочить в сторону.

Из-за дома вынырнула машина и, качнувшись кузовом, забуксовала, обдавая его холодной грязью.

"Чего ж дорогу не построят?-проворчал он, стирая грязь с шинели.-Техника лучше сохранилась бы, скорость была бы выше и материалы экономились. Вон сколько их в грязи валяется..."

Степан Степанович в уме тотчас начал прикидывать, как бы он поступил, была бы его воля... "Вот здесь подъезд устроил бы, выезд-там, чтобы машины не сталкивались. Во дворе - кольцо".

- Эй, хлопцы, где тут управление? - спросил он у парней в измазанных куртках.

- Чего-о? - переспросили они недоуменно.

- Командование ваше где?

- Какое еще командование?

- Контору спрашивают, - раздалось с высоты. - Идите туда, товарищ,-красная косынка махнула рукой куда-то в сторону.

Контора оказалась грязно-серым бараком с маленькими окошечками.

Степан Степанович на минуту задержался, посмотрел по сторонам, как бы сравнивая этот барак с новыми, высокими и светлыми домами вокруг. Потом одернул шинель, как бывало перед тем, как войти к генералу, потянул на себя дверь.

В нос ударило табачным дымом. Накрыло шумом, словно волной. Всюду-на скамьях, на подоконниках, у стен и посредине барака-стояли и сидели люди в измазанных телогрейках и резиновых сапогах. Они курили и разговаривали громко, и смеялись, и шутили. Из-за перегородки слышались телефонные звонки, чей-то начальственный басок, пощелкивание счетов, стрекотание арифмометра. Люди не обращали на это внимания. Еже* минутно кто-то выходил или приходил, сильно хлопая дверью, кто-то поднимался и садился и прикуривал от общей спички.