Страница 46 из 76
Во второй половине 30-х годов начинается "укрепление" семьи: новые законы ограничивают свободу развода, запрещаются аборты; утверждается новая советская нравственность, не уступающая пуританской строгостью нравственности викторианской Англии. Советские историки советской семьи объясняют изменение политики тем, что "… в сознании масс все более крепло нетерпимое отношение к распущенности в брачных отношениях".124 Историк-эмигрант проф. Курганов полагает, что партия учитывала "раздражение и крайнюю степень недовольства в народе" политикой направленной на "расшатывание семейных устоев".125 Советская история убедительно свидетельствует, что партия учитывает только то и только тогда, когда видит в этом выгоду для себя.
Партия начинает новую семейную политику в тот момент когда становится очевидным, что появилась уже советская семья – ячейка советского государства. Вильгельм Рейх, мечтавший о теории, объединяющей марксизм и фрейдизм, внимательно исследовавший связь социально-экономической и сексуальной структуры общества, анализируя нацистскую Германию и Советский Союз 30-х годов, пришел к выводу, что "авторитарное государство чрезвычайно заинтересовано в авторитарной семье: она превращается в фабрику, моделирующую государственную структуру и идеологию".126 Ошибка немецкого сексолога заключалась только в том, что он считал Советский Союз 20-х годов демократическим государством, поскольку там существовала сексуальная свобода. Он не видел целенаправленности послеоктябрьской сексуальной революции. Но формула Рейха: "авторитарное государство необходимо нуждается в авторитарной семье" нашла свое полное подтверждение в официальных советских текстах: "Страна достигла решающих успехов в деле строительства социализма… В этих условиях появилась возможность и необходимость во весь рост поставить и вопрос дальнейшего укрепления семьи, как ячейки, которая выполняет полезные общественные функции".127
Ханжеское целомудрие становится законом советской жизни. В 1926 г. американский актер Уил Роджерс, приехав в Москву, был поражен, обнаружив, что мужчины и женщины купаются в Москва-реке нагишом. Свою книгу о поездке он так и назвал: В России нет купальных костюмов.128 В 1926 г. они еще были, но одновременно существовала еще свобода нравов, которая десять лет спустя рассматривается как государственное преступление.
Меняется отношение к любви. Интимные отношения между мужчиной и женщиной отходят на далекий задний план, уступают место интимным отношениям между человеком и Вождем, человеком и Родиной. Выражение любви к Сталину приобретает чувственный, эротический характер. "Я пишу книги, – изливает свои чувства Александр Авдеенко, – я писатель… Все это благодаря тебе, великий воспитатель Сталин… Я люблю девушку новой любовью, я продолжаю себя в детях… все это благодаря тебе… И когда женщина, которую я люблю, даст мне ребенка, первое слово, которое он произнесет, будет: Сталин…"129 От Уинстона Смита, героя 1984, в конечном счете требуют только одного: чтобы он сменил объект любви, чтобы он предал любимую женщину и полюбил Большого брата. За четверть века до Орвелла Замятин изобразил эту ситуацию в романе Мы: герой предает любимую женщину и начинает любить Благодетеля.
Сталин был воплощением Родины, Родина была воплощением Сталина. Неудивительно поэтому, что "советский патриотизм" пробуждает те же эротические чувства, что и Вождь: "Советский патриотизм – это пламенное чувство безграничной любви, безоговорочной преданности к родной стране, глубочайшей ответственности за ее судьбу, за ее оборону – рождается в глубочайших недрах нашего народа… В нашей стране, советский патриотизм пылает могучим пламенем. Он движет вперед жизнь. Он греет моторы наших боевых танков, наших тяжелых бомбардировщиков, наших крейсеров, заряжает наши орудия…"130
Вильгельм Рейх, отметивший, что подобные чувства не имеют ничего общего с естественной любовью к родной стране, сравнил их с эрекцией импотента, возбужденного специальными средствами.131 Рядом с пламенными и политически правильными чувствами к объектам, назначенным государством, не остается места для естественных чувств. Советская литература активно участвует в "разоблачении" личных отношений, любви, как индивидуалистических чувств, отрывающих человека от работы и коллектива. Моделью советского положительного героя становится Павлик Корчагин, парализованный импотент, живущий только любовью к коммунизму и партии.
В статье Владимира Померанцева Об искренности в литературе,131 первой ласточке оттепели, советская литература упрекалась в лживости, в частности, из-за ее отношения к любви как чувству подчиненному работе на благо государства. Повесть И. Оренбурга Оттепель,133 давшая название эпохе, произвела огромное впечатление на читателей, ибо была повестью о любви, рассказывала о запретном до сих пор сюжете. С безошибочной интуицией великого писателя Владимир Набоков выбрал два – из бесчисленного ряда – примера советской эротики. Первый из романа классика советской литературы Федора Гладкова Энергия (1932 – 38): "Молодой рабочий Иван схватил дрель. Едва он коснулся поверхности металла, как взволновался и дрожь возбуждения прошла по его телу. Оглушающий шум дрели отбросил от него Соню. Потом она положила руку ему на плечо и коснулась завитка волос за ухом… Молодых людей как бы пронзил в одно и то же мгновение электрический удар. Иван глубоко вздохнул и еще крепче сжал в руках инструмент". Второй отрывок из повести Сергея Антонова Большое сердце (1957): "Ольга молчала. – Эх! – вскричал Владимир. – Почему ты не можешь любить меня так, как я тебя люблю. – Я люблю мою родину – ответила она. – Но я тоже – воскликнул он. – Но еще я люблю… – начала Ольга, освобождаясь из объятий молодого человека. – Что? – спросил он. – Ольга подняла на него прозрачные голубые глаза и быстро ответила: партию".134
Советские люди продолжали влюбляться, вступать в брак, плодить детей. Многим казалось, что семья остается единственным убежищем человека. Но государство уже проникло в семью, стало ее полноправным членом, более того – начало диктовать нормы поведения, определять характер отношений, давать поручения, назначать задачи. Антон Макаренко в Книге для родителей называет главным отличием советской семьи от буржуазной "характер родительской власти": "Наш отец и наша мать уполномочены обществом воспитать будущего гражданина нашего отечества, они отвечают перед обществом".135 Родители превращаются в функционеров, выполняющих волю "общества".
В 1937 г., когда была опубликована Книга для родителей, террор в стране достиг высшей точки, общество было раздроблено, атомизировано. Государство приступило к формированию из песчинок, атомов, нового организма – советского коллектива, подменившего общество. Миллионы арестованных оставляли за собой дома, "на свободе" десятки миллионов членов семей, заклейменных "родственников врагов народа". В 1934 г. в уголовный кодекс вводится понятие "ЧС" – член семьи изменника родине, который подлежит наказанию136 только за родство с врагом. Поскольку "врагом" мог быть каждый, возможность влюбиться во "врага" или в родственника "врага", вступить в брак с "подозрительным", потенциально опасным, угрожали каждому и каждой. Введение паспортов для городских жителей закрепостило деревенских жителей – колхозников, не имевших паспортов и права жить в городе. Возможности браков между городскими и сельскими жителями резко сократились. Возникли непреодолимые, либо преодолимые с огромным трудом, препятствия, на пути браков между обитателями разных городов, поскольку разрешение на переезд из города в город, отмечаемое в паспорте, строго ограничивалось.
В дореволюционной России, как во всех странах мира, классовые, сословные различия, барьеры были очевидны, как очевидны были возможности или невозможности их преодоления. В первые послереволюционные годы легко различимой была линия отделявшая пролетариат – "класс-гегемон" от "бывших", "лишенцев". В 30-е годы государство обрело власть называть врага. Потенциальным врагом был каждый.