Нет памяти о прежнем...

«Нет памяти о прежнем, — горячо, как молитву, шепчет она, — да и о том, что будет, не останется в памяти тех, которые будут после».

— Разве виноват я в том, что не помню?

Она качает головой. А потом надевает медицинский колпачек, тщательно заправляя под него волосы.

— Hе надо, — прошу я и после короткого молчания спрашиваю: — Выходит, что женщина, которая, как птицу изловила меня, и стала моей матерью?

— Hо не она тебя родила, сынок… Я с разрешения Всевышнего смогла тебя вживить в тело умершего у этой женщины мальчика. Он умер от тяжелого отравления. Она этого даже не заметила.

— Как это? — невпопад выпалил я.

— Ребенок выпил поташ. Ему шел четвертый годик, — уклонилась она от ответа.

— Бедная женщина. Она и не подозревала, что воспитывает кукушонка.

— Тебе конечно хотелось бы тысячу лет пребывать в небытие, — сказала она так, как сказала бы Снежная Королева, с леденящей иронией.

— Извини меня, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть. Наверное, здесь, на Земле, я поглупел. А может, не отличался умом и Там.

Мама всплеснула руками и с явной досадой на себя сказала:

— Мальчик мой, это я сошла с ума. Вздумала обижаться… Для тебя теперь это все так далеко и так непонятно…

— Объясни все-таки. Может, пойму. Может, не такой уж балбес.

— Изволь! — охотно согласилась она. — Попытаюсь попроще… От принятой отравы у ребенка возник резкий болевой шок. Это как взрыв. И вот от этого «взрыва» та самая наиважнейшая частица, делающая человека существом живым и мыслящим, то есть душа, отлетела от неокрепшего тела. В этот момент душа в панике. Летит, как говорится, сломя голову. Остановить ее можно, но успокоить и вернуть на место — не рекомендуется. Для блага же самого ребенка.

— В хилом теле — хилый дух, — говорю я уверенным тоном знатока.

Мама улыбается.

— Можно сказать и так, — говорит она. — Только хилый дух делает тело никчемным.

— Почему это? — уже как знаток вскидываюсь я.

— Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, — он не выполнит.

— Ты смотри! — искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.

— Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.

— Кто же тогда был бы мой папа? — со святой наивностью спрашиваю я.

— Твой отец. Без него ты — не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.

— Как он, кстати?

— Хорошо. Переживал за тебя.

— А что он не прилетел?

— Позволили только мне.

— А-а-а, — понятливо протянул я. — Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.

— Hе так уж и поздно, — сказала мама. — После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.

— Роскошно живете, — позавидовал я. — А мне уже тридцать три.

— Нет. Тебе еще нет тридцати, — уверенно говорит она.

— Запомни, ты пришел на этот свет в теле почти четырехгодовалого ребенка.

— Наверное, поэтому я такой закомплексованный.

— Да, поэтому. Ты пошел в школу, когда всем было семь лет, а тебе едва исполнилось три годика. И эта разница, о которой никто не знал, и была причиной твоего поведения с одноклассниками и взрослыми. Твое поведение и плохую усвояемость материала относили на счет инфантильности. Ты часто попадал впросак и становился мишенью для насмешек и своих сверстников, и взрослых. Тебе было обидно и больно. Hо ты ничего не мог поделать. Ты не понимал, почему остальные, как тебе внушали, лучше тебя. А ты просто-напросто находился в поле времени другого возраста. Тобой руководили чувства и инстинкты. Разум твой еще не созрел… Ты помнишь, когда осознал себя мыслящим?

— Я понял, что такое думать, где-то в десять лет. И мне это понравилось. Именно тогда каким-то своим суждением — не помню каким — удивил дворовую ребятню. Поэтому мне запомнилось ощущение этого процесса, и я понял, что такое думать. И как это хорошо. Это как глаза, которые вдруг прозрели.

— Мой мальчик, на самом деле, тогда тебе еще не исполнилось и семи лет. В тот день проснулся мозг твой. Или, как мы говорим, ты — включился. И быстро стал нагонять своих сверстников.

— И нагнал я их. И многих обогнал. А комплексы, как были, так и остались со мной. Эта робость и неуверенность в себе, наверное, никогда меня не покинут.

2

Мама ласково посмотрела на меня.

— Как жаль, что я не могу тебя обнять, — говорит она. — Нам пора прощаться. За тем «Скифом», — мама показала на бархан, что кряхтел в метрах ста от меня, — кладбище. А от кладбища до кишлака — рукой подать.

Потом она сказала, что у меня уже никакого перелома ключицы нет.

Я посмотрел на плечо и не увидел той страшной гематомы с торчащей из нее костью. Все было так, как было всегда. Как было до того, как рухнула на меня вышка. Я медленно, с опаской, поднял руку. Никакой боли… Повел ею в сторону. Все хорошо… Осмелев, покрутил всем плечом. Никаких неприятных ощущений.

— Мама, ты волшебница! — воскликнул я.

Она молчала и пристально, с несказанной нежностью смотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, черты лица едва заметно помутились. Наверное, потому, что слезятся мои глаза, подумал я, и потер их.

— Hе поможет, — сказала мама. — Я ухожу… Hе удивляйся, если обнаружишь в себе необычные способности.

— Ты зачем приходила? — внезапно осенило меня. — О чем-то хотела предупредить? Или просто посмотреть на меня?

— Для «просто посмотреть» Всевышний не позволил бы… Ты был в большой опасности.

— Я мог погибнуть здесь?

Мама кивнула. А потом сказала:

— Понимаешь ли, в чем дело. Ты оказался здесь раньше своих прямых предков — меня и папы. И в случае преждевременной смерти душа твоя не могла бы быть принятой на Промежуточных, то есть на планетах Молодости Разума, откуда прямой путь к нам, в Миры Великого Круга Миров. Ее обязательно задержали бы и погрузили в летаргию. Hо летаргическое состояние души имеет свой срок. Он небольшой. А тебе надо ждать тысячелетия. И все эти тысячелетия ты либо, как неприкаянный, блуждал бы по Вселенной. Либо, из раза в раз повторяясь, периодически рождался бы на Земле. А многократные повторы ведут к деградации души. Мы не можем этого допустить. Мы думаем, как тебе пройти шлюз из Пространства-Времени, где находится Земля, в канал Пространства-Времени, где располагаются планеты Молодости Разума… То есть в промежуточную среду жизни, после которой Мыслящие и возвращаются Домой.

— Понял, — сказал я.

Мама рассмеялась.

— Hу и хорошо, — похвалила она.

И тут словно что всколыхнулось. Перед мамой и ее кабинетом пробежала легкая рябь. Казалось, я общался с ней сквозь прозрачную толщу воды.

Изображение исказилось. Все, что я видел, раздвоилось, скосилось и потеряло четкость… Прямо у меня на глазах, по закатному свету солнца, оплавляясь, таял милый мне мамин образ. Я еще успел увидеть ее прощальный взмах руки. И все.

Я опять был один. Вокруг меня, куда ни глянь, стояли похожие на желтые скифские шапки барханы. Hа каждом из них тупой «афганец» выписал один и тот же рисунок — до нудности длинные и извилистые полосы. Словно следы от проползших здесь змей.

Я подошел к бархану, который мама назвала «Скифом», и сел. Мне нужно было собраться с мыслями и перевести дух. Усталости я не чувствовал, хотя отмахал пятнадцать километров. Да в самую жарищу, по сыпучему раскаленному песку и с поломанной ключицей. Пить хотелось, конечно, но не так, чтобы я не мог терпеть.

Странно все это было. Странно. Кто поверит в такое? А впрочем, плевать, поверят или нет. Мне самому надо было в этом разобраться. Сломанная кость ключицы, торчащая из-под гематомы… Появление мамы… Эпизоды из какой-то другой, но моей жизни…