Страница 174 из 202
Сегодня трудно сказать, насколько большевики отдавали себе отчет в этих исторических параллелях и насколько они сознавали противоречие между заявлениями о приверженности «научному» мировоззрению и тем, что в своей практике делали ставку на самые примитивные формы идолопоклонства. Судя по всему, действия их в этой области были не столько сознательными, сколько инстинктивными. И если так, то инстинкт их не подвел, ибо они гораздо больше преуспели в завоевании поддержки народных масс благодаря созданию этого культа, чем благодаря всем разговорам о «социализме», «классовой борьбе» и «диктатуре пролетариата». Для россиян «диктатура» и «пролетариат» были бессмысленными иностранными словами, которые многие из них не могли даже как следует выговорить. Но рассказы о чудесном восстании из мертвых верховного правителя страны вызывали немедленный эмоциональный отклик и создавали между правительством и подданными несомненную связь. Поэтому культ Ленина никогда не ослабевал, даже тогда, когда на время его затмил проповедуемый государством культ другого божества — Сталина*.
* Несмотря на все внимание, которое советская пропаганда уделяла после 30 августа 1918 г. личности Ленина, не всякий, по-видимому, знал, кто это такой. Анжелика Балабанова описывает случай, происшедший в начале 1919 г. Ленин поехал навестить Крупскую, находившуюся в санатории под Москвой. Машину, в которой ехали Ленин и его сестра, остановили два человека. «Один из них достал пистолет и сказал: «Кошелек или жизнь!» Ленин показал свое удостоверение личности и сказал: «Я Ульянов-Ленин». Нападавшие даже не взглянули на документ и только повторяли: «Кошелек или жизнь!» Денег у Ленина не было. Он снял пальто, вышел из машины и, не отдав грабителям бутылку молока, которая предназначалась его жене, пошел дальше пешком» (Impressions of Lenin. A
* * *
С первого дня прихода к власти большевики развязали террор и наращивали его по мере того, как их режим набирал силу, а популярность его падала. Арест кадетов в ноябре 1917 года, за которым последовало безнаказанное убийство кадетских лидеров Ф.Ф.Кокошкина и А.И.Шингарева, роспуск Учредительного собрания и расстрел демонстрации в его поддержку — все это были акты террора. Части Красной Армии и Красной гвардии, разгонявшие весной 1918 года в одном городе за другим местные Советы, которые голосовали против большевиков, тоже совершали акты террора. На новый уровень жестокости подняли террор расстрелы, производившиеся областными и районными ЧК во исполнение ленинского декрета от 22 февраля 1918 года: историк С.П.Мелыунов, живший в то время в Москве, выявил только по сообщениям печати 882 случая казней за первые шесть месяцев 1918 года73.
Впрочем, вначале большевистский террор не был систематическим и в этом отношении напоминал террор белых армий, происходивший впоследствии, во время гражданской войны. Жертвами его зачастую становились уголовники и «спекулянты». Более систематический характер и политический уклон он начал обретать лишь летом 1918 года, когда дела у большевиков пошли из рук вон плохо. После подавления восстания левых эсеров 6 июля ЧК провела первый массовый расстрел, жертвами которого стали члены тайной организации Савинкова, арестованные в предыдущем месяце, и некоторые участники восстания. Изгнание левых эсеров из коллегии ЧК в Москве окончательно развязало руки политической полиции по всей стране. В середине июля были расстреляны многие офицеры, принимавшие участие в ярославском мятеже. Опасаясь военных заговоров, ЧК начала охоту на офицеров старой армии, которых расстреливали без суда. По записям Мельгунова, в июле 1918 года большевистские власти, главным образом ЧК, провели 1115 казней74.
Убийство царской семьи знаменовало дальнейшее усиление террора. Агенты ЧК присвоили теперь себе право расстреливать подозреваемых и арестованных по своему усмотрению, хотя, судя по претензиям, рассылаемым из Москвы, местные органы не всегда использовали свои полномочия.
Несмотря на такое усиление правительственного террора, Ленин был все еще недоволен. Он хотел вовлечь в этот процесс «массы», — по-видимому, потому, что погромы, в которых участвовали и агенты правительства, и «представители народа», способствовали их сближению. Он постоянно внушал коммунистическим властям и гражданам мысль о необходимости действовать более решительно, призывал освободиться от всяких предубеждений против убийства. Как иначе могла стать реальностью «классовая борьба»? Уже в январе 1918 года он жаловался на «мягкость» советского режима, призывая к установлению «железной власти»: «Наша власть — непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо»75. Когда в июне 1918 года ему доложили, что партийные власти Петрограда удержали от погрома рабочих, желавших отомстить за убийство Володарского, он немедленно отправил сидевшему там наместнику гневное послание. «Тов. Зиновьев! — писал он. — Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но!»76. Два месяца спустя Ленин давал распоряжение властям Нижнего Новгорода «навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.д.»77. Это небрежное «и т.д.» давало агентам режима полную свободу в выборе жертв: речь шла о бойне ради бойни, которая должна была стать выражением несгибаемой «революционной воли» режима стремительно терявшего почву под ногами.
В соответствии с политикой правительства, объявившего войну деревне, террор распространялся не только в городах, но и в селах. Мы уже приводили высказывания Ленина, в которых он призывает рабочих убивать «кулаков». Сейчас невозможно составить даже приблизительное представление о числе жертв среди крестьян, старавшихся летом и осенью 1918 года уберечь зерно от продотрядов. Но если учесть, что в этой войне число погибших со стороны правительства исчислялось тысячами, то и со стороны деревни жертв вряд ли было меньше.
Соратники Ленина теперь соревновались друг с другом, пытаясь отыскать наиболее жесткие слова, которые могли бы подвигнуть население на убийства и представить убийство, совершенное во имя революции, делом благородным и возвышенным. Троцкий, например, как-то предупредил, что, если бывшие царские офицеры, принятые им в Красную Армию, замыслят какое-нибудь предательство, «от них останется одно мокрое место»78. А чекист Лацис заявил: «Закон гражданской войны — вырезать всех раненых в боях против тебя», ибо «борьба идет не на жизнь, а на смерть. Ты не будешь бить, так побьют тебя. Поэтому бей, чтобы не быть побитому»79.
Такие призывы к массовому убийству были невозможны ни для деятелей французской революции, ни для участников Белого движения. Большевики сознательно призывали граждан к жестокости, заставляя их смотреть на некоторых из своих собратьев так, как смотрит во время войны солдат на всякого, кто одет в униформу врага: скорее как на абстракцию, а не как на человеческое существо. Этот кровавый психоз достиг уже чрезвычайного накала, когда прозвучали выстрелы, поразившие Урицкого и Ленина. Два этих террористических акта, — не связанные между собой, как выяснилось позднее, но в то время воспринятые как части единого организованного заговора, — открыли дорогу красному террору в собственном значении этого слова. Большинство его жертв составили заложники, выбранные случайно, главным образом по признаку социального происхождения, материального достатка или каких-то связей со старым режимом. Большевикам нужны были массовые убийства не только потому, что они позволяли устранить конкретные угрозы режиму, но также и потому, что были средством устрашения и психологического подавления граждан.