Страница 26 из 134
Лишь в среде петербургского чиновничества высших классов можно было встретить что-то, напоминающее идеологию. До революции это вообще не представлялось предметом, достойным внимания, ибо интеллигенция считала само собой разумеющимся, что русская бюрократия — это стадо тщеславных и алчных тупиц. Однако последующие события продемонстрировали ошибочность интеллигентских представлений, ведь, придя к власти в феврале 1917 года, они за каких-нибудь два, от силы четыре месяца дали распасться государству и обществу — тому самому государству и тому самому обществу, цельность которых бюрократы все же худо-бедно сохраняли на протяжении веков. Ясно: они умели нечто такое, чего интеллигенция не умела. Меньшевик Ф.И.Дан имел смелость признать впоследствии, что «крайние реакционеры царской бюрократии гораздо раньше и лучше поняли движущие силы и социальное содержание этой грядущей революции, чем все русские «профессиональные революционеры» и, в частности, русские марксисты-социал-демократы»43.
Т.Тарановский различает в высших сферах российской бюрократии конца XIX века две основные группы: одну, которой был по сердцу идеал полицейского государства (Polizeistaat), и другую, которая стремилась к правовому государству (Rechtsstaat)44. И те и другие разделяли мнение, что России нужна сильная самодержавная власть, но при этом первые склонялись к репрессивным мерам, тогда как вторые предпочитали установить некоторое ограниченное участие общества в управлении. Различие этих программ проистекало из различия взглядов на население: правые консерваторы видели в нем дикую толпу, а либерал-консерваторы считали должным воспитывать в нем гражданское сознание. Чиновники, настроенные более либерально, были по преимуществу более образованными, нередко с высшим юридическим или иным специальным образованием. Консерваторы, как правило, были руководителями вообще, так сказать широкого профиля, и не могли похвастаться профессиональными знаниями или высокой образованностью.
Защитники полицейского государства видели постоянную угрозу России со стороны ее обитателей, готовых в любой момент растерзать страну в клочья при малейшем проявлении правительством слабости. И чтобы предотвратить это, Россией должно управлять железной рукой. Их не задевали упреки в произволе: ведь именно в том, что их противники называли произволом, они видели единственно верное средство управления столь обширной и непокорной страной. Право, законы были для них не высшим принципом, обязательным равно и для правителей, и для подданных, а скорее административными инструментами в духе шефа жандармов Бенкендорфа при Николае I, который, в ответ на жалобы на незаконные действия своих агентов, заявил: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства»45! И во всякой критике чиновничества обществом они усматривали лишь замаскированные политические амбиции критиков.
Полицейское государство, в их понимании, было конструкцией образца XVIII века, управляемой профессионалами и почти не оставлявшей места свободному развитию политических, общественных и экономических сил. Они выступали против всякого учреждения или процедуры, нарушавших административное единство и накатанный ход субординационного механизма, вроде таких, например, как независимые суды и органы местного самоуправления. И если все же таким учреждениям суждено существовать, то только под управлением бюрократического аппарата. Они выступали против гласности на том основании, что обнажение несогласия в правительстве или признание возможности ошибок с его стороны подрывает самое драгоценное его качество — престиж. На их взгляд, «при всех своих недостатках, централизованная система оставалась единственной возможной, пока не поднимется культурный уровень населения, пока в провинции не образуется достаточное количество настоящих общественных деятелей, пока в обществе не разовьется вдумчивое отношение к вопросам национальной жизни»46. Однако каким именно образом под их неусыпным руководством у населения «разовьется вдумчивое отношение к вопросам национальной жизни», не указывалось. Они желали сохранить существующую сословную, кастовую общественную систему, отводя ведущую роль поместному дворянству и изолируя крестьянство. Их оплотом было министерство внутренних дел. Важное место в системе взглядов консервативного чиновничества и их единомышленников из крайне правого крыла общества занимал антисемитизм. И хотя родиной современного антисемитизма следует считать Францию и Германию, но именно в России он впервые внедрился в официальную идеологию. С точки зрения консерваторов, евреи представляли самую большую угрозу политической и социальной стабильности, сохранение которой они считали главной заботой государственной политики. Евреи расшатывали Россию сверху и снизу: как капиталисты и как революционеры. Полицейские власти были убеждены, что именно евреи составляют основной элемент революционных партий: Николай II лишь повторял их слова, утверждая, что девять десятых революционеров и социалистов в России — евреи47. Но евреи, кроме того, нарушали и социоэкономическое равновесие России путем внедрения свободного рынка. Очевидное противоречие, заключавшееся в утверждении, что члены одной религиозной группы одновременно являются и проводниками, и смертельными врагами капитализма, разрешалось в так называемых «Протоколах Сионских мудрецов» — грубой фальшивке, состряпанной в конце XIX века царской полицией с целью внушить, что евреи, во исполнение своей главной исторической миссии — уничтожения христианства и господства над миром, — пойдут на любые ухищрения, вплоть до организации еврейских погромов. Для монархистов, «за неимением монарха, воплощающего самодержавный принцип твердо и с убеждающей уверенностью, смысл этого ускользающего от них и их понимания мира стал составлять антисемитизм и представление о мировом зле, носителями которого выступали евреи»48. Позорное дело Бейлиса, рассматривавшееся в суде в 1913 году, по обвинению темного киевского еврея в ритуальном убийстве украинского мальчика, стало кульминацией этого отчаянного поиска виновника всех зол*. Хотя (за редким исключением) имперское правительство не поощряло и тем более не подстрекало к еврейским погромам, но его открытая дискриминационная по отношению к евреям политика и терпимость к антисемитской пропаганде создавали впечатление благоволения к погромщикам.
* См. об этом: Samuel M. Blood Accusation. N.Y., 1966. Однако то, что, несмотря на мощное давление со стороны бюрократии и церкви, суд оправдал Бейлиса, служит свидетельством независимости российского правосудия. О роли антисемитизма в политике царского режима см.: Loewe H.-D. Antisemitismus und reaktionare Utopie. Hamburg, 1978 (где подробно анализируется отождествление евреев с международным капиталом); Rogger H. Jewish Policies and Right-wing Politics in Imperial Russia. Berkeley, Calif., 1986.
Чиновники либерал-консерваторы отвергали существующую систему как безнадежно устаревшую. По их оценке, страна столь сложная и динамичная, как современная им Россия, не может управляться по чиновничьей прихоти, без уважения к закону и без участия населения. Либерально-консервативные настроения впервые проявились в чиновничестве в 60-х годах, в эпоху Великих реформ, особенно в 1861-м — с отменой крепостничества, лишившей монархию помощи 100 тыс. помещиков-крепостников, прежде осуществлявших по своему почину, а не по долгу службы множество административных функций в деревне. П.А.Валуев так оценивал положение того времени: «Уже теперь в обиходе административных дел государь самодержавен только по имени... Есть только проблески самовластия... При усложнившемся механизме управления важнейшие государственные вопросы ускользают и должны по необходимости ускользать от непосредственного направления государя»49. А это означало, что огромная масса административных дел требовала более широкого распределения власти.