Страница 110 из 134
Назначение кн. Львова премьер-министром было настоящей катастрофой, усугубляемой тем, что он, кроме того, занимал пост министра внутренних дел. (Уйдя в отставку в июле, он исчез с политического горизонта и умер в 1926 году в Париже в совершенном забвении.)
Столь бездейственного и мягкого человека, естественно, затмили более властные личности в кабинете министров — П.Н.Милюков и А.Ф.Керенский, самые известные российские политики и непримиримые соперники.
Милюков родился в 1859 году и был на поколение старше Керенского. Главное его достоинство заключалось в неисчерпаемой энергии: беспрерывно в работе, постоянно на собраниях и переговорах, он находил время для написания книг, издания газет, чтения лекций. Он был широчайше образован — его научные труды по праву снискали ему прочную славу одного из лучших российских историков. Он был и опытным парламентарием, не выказывая ни излишнего тщеславия, ни эмоциональности. Но чего он был начисто лишен и что погубило в конце концов его карьеру, так это политическая интуиция. Струве говорил о нем, что он относился к политике, как к шахматам, и если бы политика действительно была игрой, он был бы гроссмейстером. Умозрительным путем вновь и вновь возвращаясь к некоторой политической позиции, он, как ему казалось, находил правильное ее решение и пытался реализовать его, когда всем уже давно была совершенно очевидна ее проигрышность. Его выступления, уже на посту министра иностранных дел, сначала за сохранение монархии, а затем за обретение Россией Константинополя и Черноморских проливов, свидетельствуют о политической близорукости.
Керенский был полной противоположностью Милюкову. Если его противник был воплощением логики, он весь находился во власти эмоций. Благодаря умению улавливать настроения масс он очень скоро превратился в идола революции, но из-за своей импульсивности оказался неспособным справиться с обязанностями, которые на себя возложил.
В феврале 1917 года ему было только тридцать шесть лет, но он давно прочил себя в лидеры грядущей революции. В юности он не выказывал определенных политических симпатий: вся его биография отражает непомерное честолюбие, ищущее применения. В конце концов он примкнул к эсерам. Впервые он привлек всеобщее внимание, выступая защитником на нашумевших политических процессах (например, дело Бейлиса, ленских рабочих). В IV Думе он возглавил аморфную фракцию трудовиков и благодаря своим ораторским дарованиям стал выступать от имени всех левых. Из донесений полиции, опубликованных после февральской революции, видно, что в 1915 и 1916 годах он вел двойную жизнь. Пользуясь парламентской неприкосновенностью, Керенский разъезжал по России, чтобы встречаться с революционерами и наладить подрывную работу95. Уже задолго до революции его считали — и он сам себя считал — восходящей звездой на политическом горизонте. Зная о своем внешнем сходстве с французским императором, он любил принимать наполеоновские позы. У него был богатый артистический талант и богатый набор жестов и иных уловок, за которыми здравомыслящий человек не мог разглядеть ничего, кроме дешевой мелодрамы, но которые нравились толпе. Он умел поднять и повести массы, как никто другой, но эффект от его риторики был недолговечен. Современники считали, что ему недостает умения судить о людях, — недостаток, который в сочетании с порывистостью в конце концов погубил его как политика.
Керенский хотел сделать свою карьеру в революционной России, являя собой уникальное связующее звено двух сторон возникшего режима двоевластия — «буржуазии» и «демократии», в чем в определенной мере преуспел. Намечая список кабинета, Милюков оставил два министерских портфеля социалистам из Исполкома: он надеялся, что они станут мостом между кабинетом и Советом. Чхеидзе был предложен специально учрежденный пост министра труда, но, верный резолюции Исполкома не входить в «буржуазный» кабинет, он отказался. Керенский, напротив, отчаянно добивался места министра юстиции: ведь министерский пост в сочетании с членством в Исполкоме ставил его (после отказа Чхеидзе) в исключительное положение посредника между двумя центральными институциями нового режима. Он просил Исполком уполномочить его войти в кабинет. Когда его просьбу отклонили, он через голову Исполкома обратился непосредственно к «массам». В страстной речи к собранию Совета он клялся, что как министр никогда не предаст демократические идеалы. «Я не могу жить без народа, — восклицал он патетически, — ив тот момент, когда вы усомнитесь во мне, — убейте меня!» Произнося это, он был близок к обмороку. Конечно, это была чистой воды мелодрама, но она возымела действие. Рабочие и солдаты ответили восторженной овацией и на руках отнесли его в зал, где заседал думский «Временный комитет». Не в силах противостоять такому проявлению поддержки народных масс, Исполком согласился предоставить Керенскому право принять портфель министра юстиции, но вовеки не мог забыть ему этого шантажистского приема96. Уйдя с поста товарища председателя Совета, Керенский сохранил свое место в Исполкоме. В последующие месяцы, по мере того, как власть Временного правительства меркла, он неуклонно возносился благодаря именно такой двойственной позиции.
Насущной проблемой Временного правительства стали бывшие царские сановники — и те, что были взяты под стражу бдительными согражданами, и те, что сами пришли в Думу искать у нее защиты. 28 февраля и 1 марта сотни таких людей заполняли залы и комнаты Таврического дворца. Тут-то Керенский, как министр юстиции, и показал себя. Он не допустит насилия: «Дума не проливает крови», — гласил брошенный им лозунг, и он умудрялся следовать ему на глазах диких толп, готовых растерзать тех, кого он сам за несколько недель до того назвал изменниками. Он спас жизни многим высшим царским сановникам, заключив их под стражу. Не раз лично вырывал их из рук толпы, жаждавшей крови, как это было с Сухомлиновым и Протопоповым. Он распорядился разместить задержанных в Министерском павильоне, стоящем бок о бок с Таврическим дворцом и соединенном с ним крытым проходом. Там они содержались под мощной охраной и строгим запретом переговариваться. В ночь с 1-го на 2 марта, поражая население демонстрацией силы, их провели под конвоем в Петропавловскую крепость, и тщедушный Протопопов, казалось, совсем съежился от страха под нацеленным в его голову стволом винтовки. Когда в Петропавловской крепости уже не осталось места, остальных поместили в Михайловский манеж. Подсчитано, что в первые дни революции было арестовано или взято под стражу 4000 человек. Многие из них стали жертвами большевистского «красного террора».
Февральская революция совершилась сравнительно бескровно. Общее число пострадавших составляет, по разным подсчетам, 1300—1450 человек, из которых 168 — убитых. Большинство смертных случаев приходится на Кронштадт и Гельсингфорс, где матросы-анархисты расправлялись с офицерами, обвиненными в «шпионаже», часто просто из-за немецкого звучания их фамилий*.
* Мартынов (Царская армия. С. 148) дает обшее число: 1315. Данные Авдеева, по-видимому, более точны: 1433 жертвы, из которых 168 убиты или скончались от ран — 11 полицейских, 70 военных, 22 рабочих, 5 студентов и 60 других, в том числе 5 детей (Революция. Т. 1. С. 111).
Положение правительства было незавидным. Оно должно было делить власть с Советом, контролируемым радикалами, полными решимости развивать революцию и, во имя социалистических идеалов, саботировать войну, которую правительство намеревалось продолжать. Не было у правительства я точного представления о своих функциях. Официально оно исполняло роль как бы местоблюстителя, взяв на себя заботу о государстве до созыва Учредительного собрания. «Они считают, что власть выпала из рук законных носителей, — записала Зинаида Гиппиус в дневнике 2 марта. — Они ее подобрали и неподвижно хранят, и передадут новой законной власти, которая должна иметь от старой ниточку преемственности»97. Но позиция эта не выдерживала практики, так как на правительство обрушилось множество проблем, требующих немедленного решения. Иными словами, работе правительства мешало не только то, что ему приходилось делить власть с другим органом, но еще и то, что оно не знало, как воспользоваться тем объемом власти, который ему отвели.