Год Мамонта

В соседней лавке выбор был невелик, но боек. Шила заинтересовалась было «охотничьим» глендисом, пока не поняла, что это просто протухший глендис, щедро сдобренный специями, облитый молодым вином, и обжаренный дважды. Пришлось купить обычный глендис, недавно испеченный, и кувшин вина, судя по виду, тоже недавно испеченный.

В каморке на втором этаже было две кровати. Земляк проснулся и сел на своей кровати, разглядывая художника и Шилу.

— А, — сказал он. — Добрый вечер, или чего там. Знакомое лицо.

Она сразу его узнала. Это был тот самый охранник, у которого она украла кинжал.

— Кружки у вас найдутся? — спросила она, обращаясь к обоим сразу.

— Ага!

Теперь и он ее узнал — по голосу, а то сперва его сбила с толку разница в масштабах окружающей обстановки — в огромном зале Замка Оранжевых Листьев Шила казалась совсем маленькой, а здесь, в крошечной каморке с низким потолком, выросла до обычных женских размеров, хотя, возможно, похмелье тоже повлияло на восприятие. В углу помещался мольберт с начатой картиной, и несколько холстов стояли, прислоненные к стене. Шила осмотрела все холсты и решила, что работы художника — подражание, и весьма низкого качества, наиболее модным художникам современности.

Она присела на постель, а художник пристроил с нею рядом блюдо с глендисами. Массивный кувшин поставили на пол, дабы не опрокинулся он.

Бывший охранник порылся в углу, поднимая и роняя разную утварь, и достал из походного мешка две жестяные кружки. Протерев их углом простыни, он галантно протянул одну из них Шиле, подмигнув, а другую художнику.

— Мужчины пострадают взалкать из одного кубка, — изрек он галантно и высокопарно. Во всяком случае, так ему казалось.

Художник много болтал о жизни в столице, с которой совершенно не был знаком, упоминал иногда, извиняющимся тоном, жизнь в провинции, рассуждал о манере письма, а затем изрек философскую фразу:

— На самом деле в искусстве все не так, как об этом думают обыватели.

Он очень устал и проголодался за день, и съел сперва свой глендис, а затем и глендис Шилы, и захмелел. Сказав, что он только немного подремлет, а потом примет участие в дальнейших развлечениях, он повалился на кровать охранника и сразу уснул. Ему снилось, будто он служит дворецким во дворце у Роквела, и Роквел следит, чтобы художник не крал у него краски и кисти. Художнику очень хотелось нарисовать большое полотно и показать Роквелу, чтобы Роквел увидел, что художник — гений, и стал бы давать ему краски сам, и освободил бы от обязанностей дворецкого, но он все никак не мог улучить момент, а потом мать Роквела, красивая женщина средних лет, увлекла его в свою спальню, где были и краски, и кисти, и холсты, но не дала ему работать, повторяя — да возляжем, да усладимся, и в конце концов он сдался и возлег.

А тем временем Шила и бывший охранник продолжали пьянствовать и прикончили оставшееся вино. Шила то и дело поглядывала в тот угол, где лежали вещи охранника.

— …И что же было потом? — спросила она рассеянно, продолжая разговор.

— А потом мы всех переколошматили, — объяснил охранник. — Не поверишь, как бестии фауны дикой сражались мы с ними, проявляя доблесть! Ну, мы-то люди бывалые, сезонные. А вас увез Зигвард суразный, тебя и матушку твою. Но помнил я о тебе все время сие. Сразила ты меня, сразила. Пылает огнем пламенеющим сердце мое сердечное.

— А меч вон тот у тебя откуда?

— Трофей. Парень, который первый на меня насел, получил сполна. Всю свою долю горькую инкурировал. А ведь предупредил я его, изверга неаппетитного, сказал, мол, да не полезь ты на воина куражного, да не будет тебе тогда конкуссии страшнейшей. Не со смердом контемптибальным дело кондуктируешь, но с воином многоопытным, интрепидным, в бою закаленным вражескою стратегией.

Он протянул руку к ее шее.

— Не так, — сказала Шила. — Ложись-ка ты на кровать. На спину.

Ему понравилось это предложение. Шила встала, шагнула в угол, сказала «Я сейчас» и взяла в руки меч. В поммеле было отверстие, и сквозь отверстие это продета была зеленая лента. Только сейчас Шила поняла, что это не просто лента, но лента для волос. Фрика.

Она поставила меч в угол, шагнула к кровати, и взобралась на лежащего на спине бывшего охранника. От него пахло потом и вином. Склонясь к нему, Шила вытащила правой рукой из охотничьего сапога кинжал и приставила его к горлу охранника, сбоку.

— Это такая эротическая игра, — сказала она. — Сейчас ты мне честно расскажешь, что было на самом деле, и, дабы вознаградить тебя за безупречную честность твою, я, так и быть, не буду ковыряться этим ножиком в твоей шее, и может даже предамся с тобою утехам сладострастным.

— Э, — сказал охранник.

— Откуда у тебя этот меч?

— Я же сказал…

Острие кинжала уперлось ему в шею и прокололо кожу.

— Кап, кап, — сказала Шила. — Кровушка закапала, постель художничку испачкала. Ничего, скажешь ему завтра, что у девушки, мол, месячное недомогание как раз случилось. Не лги мне, о рыцарь бестрепетный! Тот, кому меч этот принадлежал, дюжину таких как ты на кубики нарежет, от завтрака хорошо сервированного не отрываясь. Где взял?

— Он… он на меня напал, — сказал охранник. — Я ничего ему не сделал, а он напал.

— Где?

— В замке. В коридоре.

— А потом?

— Дал мне по морде.

— А потом?

— А потом я упал. И до утра не очухался. Легко ли!

— А до этого?

— А до этого я был… прятался.

— Где?

— За уступом.

— От кого?

— Известно от кого. От Фокса.

— Фокс ведь был твой начальник.

— Да.

— Зачем же ты от него прятался?

— Ну, как же не прятаться. Он меня убить хотел.

— Зачем? Уж не натворил ли ты чего сгоряча, от бестрепетности своей?

— Ему Фалкон велел. Фалкон меня послал за Фоксом. Я сходил, Фокс идет, я за ним, на расстоянии. А Фалкон был как бы даже не в себе. Я зашел за уступ, а Фалкон за стену держится, и говорит Фоксу — чтоб никого живого в замке не осталось, сперва охрану, а потом этих двух.

Ого, подумала Шила. Так, стало быть, Фалкон был еще жив, и Фалкон нашел силы выйти из апартаментов. «Этих двух». Может, он и сейчас жив?

— А потом?

— Когда?

— Когда ты вновь пришел в сознание и белый свет увидел.

— То утром было. Я утром весь замок обшарил. Там были убитые, но не все.

— Кто именно, если это, конечно, не государственная тайна, впрочем, даже если тайна, все равно говори.

— Фалкон был, Хок был. Трупы. И Фокс, только Фокс не в замке лежал, а снаружи, на камнях.

— А он?

— Кто?

— Который тебе в морду дал.

— Его там не было. Совсем. Только меч лежал, на полу.

Шила погладила его задумчиво по сальным волосам.

— Сказать, что ли? — спросила она.

— Что сказать? — спросил он.

— Не что, а кому. Правителю Зигварду о твоих подвигах.

— Не надо.

— А раз не надо, тогда уезжай отсюда, герой непуганый, и больше в Астафии не появляйся. Никогда. Понял ли ты, что сказала я тебе?

— Понял.

— Смотри же. Ты думаешь, я просто так сюда пришла? Меня Зигвард послал. За тобой следят.

— За мной?

— Ну да. У нас вообще-то за всеми следят, но за тобой теперь следят специально и особенно.

Шила убрала кинжал в сапог и слезла с перепуганного охранника.

— Обещаешь, что не будет тебя к утру в городе, воин бледный?

— Обещаю, — сказал он, садясь на кровати и прижимая рукав к порезу на шее.

Выйдя на улицу, Шила постояла некоторое время у стены, соображая. Сопоставив то, что она слышала и видела в стане (многое) с тем, что ей рассказал охранник, она вскоре пришла к некоторым выводам, а именно:

Первое. Вовсе не Зигвард их спасал. Зигварду их, ее и Фрику, привезли прямо в стан. Это и раньше было ей известно, но теперь подтвердилось.

Второе. В операции по спасению участвовал Брант. Очень возможно, что именно он был инициатором операции.

Третье. С Брантом что-то случилось. На Фрику он сердит, конечно, поэтому его нет в городе, но меч его остался в замке. Может, он убит, а труп увезли? Вряд ли. Труп Фалкона оставили, а Бранта увезли — сомнительно.