Черный пиар

— … И мы с ним очень дружны были, — продолжал Зайцев. — Знаете, как иногда бывает, растут двое мальчишек в одной семье и возникает ревность какая-то, или зависть, или несправедливость. Так вот у нас, поклясться могу, никогда такого не было, за всю жизнь ни разу. Мы, наоборот, всегда друг за друга горой стояли, перед родителями оправдывали, от учителей защищали. И всегда вместе ходили. Он гулять — и я за ним, я в библиотеку — и он туда же. Не могли надолго разлучаться, сразу же скучать начинали. А если случалось такое, то при встрече наговориться не могли. Редко такое между братьями бывает, а у нас вот так повелось. Нас даже сиамскими близнецами называли. И хотя он старше меня был, правда не намного, у нас все равно были общие занятия, друзья. Никогда такого не случалось, чтобы кто-то прикрикнул на меня: мол, иди отсюда, малявка, здесь взрослые собрались. Так и росли бок о бок. Откровенно могу сказать, что Женька для меня самый родной на свете человек, даже ближе родителей.

В старших классах интересы наши разошлись, я имею в виду то, что касается академических дисциплин. Меня к военному делу никогда не тянуло, я больше был к точным наукам склонен. Математикой увлекался серьезно, даже на курсы ходил. А Женька тот с детства грезил об армии. Но не так, как большинство мальчишек — им бы только пострелять, брат к этому очень серьезно относился, книги изучал. Учебники для военных ВУЗов по тактике, стратегии откуда-то притаскивал, читал взахлеб. Суворова наизусть цитировал. Представляете, даже когда художественную литературу читал, «Полтаву», например, или «Войну и мир», графики какие-то чертил, схемы, планы, линии обороны обозначал, еще черт знает что, я-то в этом деле ничего не понимаю. Поэтому не удивительно, что он без труда поступил в общевойсковое училище, а потом и в военную академию. Там экзаменаторы только диву давались, когда он отвечал. Радовался Женька — не описать. Стыдно признаться, но мы тогда с ним первый раз в жизни напились по-взрослому. Ох, влетело же от родителей тогда! Пришли домой еле живые. Нет, ну действительно первый раз в жизни я тогда водку попробовал.

И Женька тоже. Он сказал тогда: «Я в институт поступил, взрослый человек уже, имею право отпраздновать по-человечески». И пошли мы с ним в грязнющую забегаловку рядом с вокзалом, в которой собирались все оборванцы города. Вонь там всегда была невыносимая, горелым луком несло и капустой прокисшей. Дым стоял от сигарет — хоть топор вешай. И вот зашли мы в это заведение, сели так солидно за стол, официантку ждем. Подошла толстенная тетка, по пятнам на ее фартуке можно было рассказать, что заказывали в этом кафе в течение двух последних месяцев. Женька заказывает, а я дрожу от страха, что нас сейчас прогонят к чертовой матери или, что гораздо хуже, в милицию позвонят или родителям. Мне тогда казалось почему-то, что милиция только и ждет повода, как бы подловить меня на каком-нибудь неблаговидном поступке. Пока я дрожал, брат заказал графин водки и тарелку винегрета, на более обильную закуску денег не хватило. И как-то мы лихо опорожнили этот графин, минут за тридцать. Еще бахвалились, что хмель не забирает. Как из забегаловки вышли, еще помню, а вот как домой добирались — для меня до сих пор тайна. Следующее, что помню, — очнулся дома под раковиной, а надо мной стоит мама и испуганно отца зовет. Не поняла она, что со мной, думала, плохо стало. Подошел отец, наклонился, понюхал и говорит спокойно: «Да он же пьяный, надо спать уложить». (Женька-то умудрился до кровати сам доползти.) Вот, а на следующий день нам всыпали по первое число. А брат меня еще выгораживать пытался, говорил, что один виноват, меня споил. Больше мы такого не повторяли. То есть Женька вообще не пил практически потом. А мой следующий раз случился только лет через десять, у друга на свадьбе.

Учеба у Женьки хорошо шла, он еще и мне по институту помогать умудрялся, закончил академию с красным дипломом. И отправили его сразу на Дальний Восток служить. С тех пор мы видеться редко стали. Приезжал он на побывку на несколько дней — и снова в часть. Да и помотался по свету немало. И на Дальний Восток, и в Казахстан, и на границу с Монголией — куда только ни закидывало его. Но надо сказать, ни разу не слышал я, чтобы он пожаловался. Одни то и дело ноют: регион опасный, климат плохой, население дикое, все не нравится, все ужасно. А Женька с каждого нового места назначения такие письма восторженные писал. Я ими, как книгами, зачитывался, оторваться не мог. Да что уж говорить — две войны прошел: в Афгане оттарабанил от звонка до звонка, три ранения, и каждый раз из госпиталя — снова в строй. А ведь командиром был, мог бы за спинами солдат спрятаться, в штабе отсидеться… Женька же всегда в самое пекло лез, под пулями ходил, как под дождем. Скольким ребятам жизнь спас — и не сосчитать. Не успел от Афганистана в себя прийти — через несколько лет Чечня грянула. И он опять туда. Причем по собственной воле. Но не потому, что людей убивать захотелось. Он знаете что говорил? Говорил, мол, ребят жалко, кругом их обложили — и свои, и чужие, причем непонятно еще, кто больше давит. Поэтому, говорил, когда им тяжело, хоть кто-то рядом должен быть, кто поддержать может, помочь. А бойцы его любили как! Описать не могу. До сих пор письма шлют со всех концов света. Благодарят, говорят, что Женька многое в их жизни к лучшему поменял, многому научил. И в Чечне он еще одно ранение заработал, но тогда уже комиссовали, несмотря на протесты его и сопротивление. Практически силой домой отправили. Переживал он страшно…

Тут Зайцев прервался и взглянул на Гордеева, как бы оценивая, насколько внимательно тот слушает.

Гордеев уже длительное время сидел в одной позе не двигаясь, не перебивая рассказчика, не отводя взгляда от блестящей поверхности стола. Со стороны могло даже показаться, что Юрий уже давно витает где-то далеко, но на самом деле он улавливал каждое слово, обращал внимание на малейшие изменения в интонациях Зайцева, от него не ускользнула ни одна деталь из рассказа посетителя.

— Что же вы замолчали? Продолжайте, пожалуйста, — будто очнувшись от оцепенения, попросил Гордеев.

— Да я просто задумался, как бы вам объяснить, для чего я все это рассказываю. Я хочу, чтобы вы поняли, что я не просто так все это начал. Нужно, чтобы вы очень точно уяснили для себя, что за человек мой Женя. Может быть, вам кажется, что я очень много лишнего всего говорю, но вы поймите, для меня это очень важно.

— Не оправдывайтесь, — мягко произнес Гордеев. — Я весь внимание. В нашем деле не бывает ничего лишнего, любая мелочь может иметь огромные последствия и объяснять разные загадочные, не связанные друг с другом на первый взгляд события.

Юрий вновь застыл в смиренной позе, устремив взгляд в пространство, как будто рассматривал что-то важное, но видимое только ему одному. Зайцев уже, кажется, привык к такой манере адвоката слушать и продолжил:

— Вернулся брат домой в чине генерал-майора. Все думали, что сейчас наконец начнется у него спокойная жизнь. А он, не дав себе даже месяца отдохнуть, взялся за нелегкие дела. Организовал в Андреевске общество помощи военнослужащим, вернувшимся с войны, он-то лучше других знал, как это необходимо. Затем создал фонд, в который поступали деньги для нуждающихся. Добился открытия реабилитационного центра для ребят, покалеченных войной. Вы слышали про Андреевск?

— Слышал, слышал. Да вот и совсем недавно про него вспоминал, — ответил Юрий, но что-то внутри его подало знак, что, может быть, это и есть тот самый счастливый случай.

— Знаете, обычно, когда человек за такие дела берется, тут же появляются разговоры о том, кто сколько наворовал, — рассказывал дальше Зайцев. — А у Женьки такая репутация была, что ни один злой язык не повернулся про него что-то недоброе сказать. Серьезно. Я, например, ни разу не слышал. Хотя в наше время ни одно предприятие без этого не обходится. Ему же все безоговорочно верили. На открытие центра высокие чины из Москвы приезжали, брату руки жали, восхищение свое высказывали. И всем бы был Женька доволен, если бы не тот беспредел, что в городе нашем творится. Вся администрация города и области прогнила насквозь, все чиновники — взяточники и воры. Андреевск до полного обнищания дошел, школы на глазах рушатся, ни одного кинотеатра действующего не осталось, ни одного стадиона. Только кабаков всюду понастроили, в городе народу столько нет, сколько этих притонов развелось. А мы ведь в Андреевске родились. Я-то в Москву потом перебрался, а брат не захотел, хотя возможностей достаточно было. Я, говорит, еще в своем родном городе не все сделал, чтобы в чужой ехать. Вот и пришла ему в голову шальная мысль — баллотироваться в губернаторы. Как раз и выборы приближаются. Я пытался его от этого безумия отговорить, как будто чувствовал, что произойдет что-то. А он сказал: «Интересная штука получается: все хотят жить хорошо, в чистом, уютном, спокойном городе. Где царит порядок и закон. Все хотят ругать правительство и власть, потому как те поступают неправильно. Но почему-то никто не хочет предпринять хоть какие-то реальные попытки, чтобы что-то изменить. Кто-то же должен, в конце концов, порядок навести?»