Белые лисы

Из глубины фургона раздался чей-то недовольный голос, который прервал прочувствованную речь зайца:

— Ну хватит уже! Кончайте, пока все не уснули!

Заяц метнул раздраженный взгляд в сторону фургона и фыркнул. Вновь повернувшись к своим воображаемым зрителям, он объявил:

— А теперь, мои дорогие сельские друзья, домохозяйки, крестьяне и крестьянки, — не забудьте своих молодых сыновей, — мы подходим к самому главному! Гвоздь нашей программы — борьба! Два сильнейших борца из всех когда-либо появлявшихся на свет — выдры Борракуль Железная Грудь и Элахим Дубовая Лапа — покажут вам настоящую борьбу! Да-да! Я лично видел, как эти силачи справились с десятью меньшими зверями! Если у вас слабые нервы, не смотрите, поскольку обмороки и слезы отвлекают внимание артистов. Итак, чтобы вы убедились в моих словах, эти два удивительных силача поднимут всю — я повторяю — всю УДИВИТЕЛЬНУЮ И ВЕЛИКОЛЕПНУЮ, НЕПРЕВЗОЙДЕННУЮ И НЕЗАБЫВАЕМУЮ ТРУППУ БРОДЯЧИХ АРТИСТОВ!

Вперед, демонстрируя мускулы и раскланиваясь, выступили две большие выдры. Их трико, изукрашенные золотыми позументами, должны были производить на сельских жителей неизгладимое впечатление, хотя кому-то они могли показаться (и, надо признаться, вполне справедливо) слишком уж кричащими и яркими. Итак, раскланявшись перед воображаемой публикой и показав несколько упражнений, обе выдры приступили к делу. Они взяли скамейку за оба конца и, пыхтя, как будто им ужасно тяжело, начали поднимать ее. На скамейке стояли два крота, на одном из которых были надеты красные спортивные брюки, украшенные блестками, а на другом — плащ и тюрбан темно-зеленого цвета. На вытянутых лапах кротов в изящной позе лежала мышка, одетая в голубое платье и с венком из искусственных цветов на голове. Балансируя на одной лапе, на пояснице мышки стоял еж, его колючки все сплошь были украшены самыми разными флажками, бантиками и какими-то брелочками, так что он походил на новогоднюю елку, с которой почему-то забыли снять украшения после празднования Нового года. Скамейка взлетала, как качели, все выше и выше, а на ней с риском для жизни балансировала живая пирамида. Заяц Флориан подбадривал артистов громким шепотом:

— Еще, еще выше! Вот так! Все стоят, не меняя позы! Спокойно, спокойно! Еще выше! Да-да! Вот так!

Борракуль и Элахим артистично отдувались в такт, показывая, как им тяжело раскачивать скамейку у себя над головами. Внезапно Борракуль истошно завопил:

— Аааааааа!

Он выпустил из лап свой конец скамейки и схватился за голову. На полянке все возмутилось: кричали артисты, свалившиеся со скамейки — стройная пирамида превратилась в кучу-малу, — стонал Борракуль, не отнимая лап от головы, бегал вокруг осрамившейся труппы разъяренный Флориан. Он ругал Борракуля, который теперь лежал на земле придавленный скамейкой:

— Великие сезоны! Ты, неуклюжий короткохвостый болван! Во имя всех колбас и сосисок, с чего это ты отпустил скамейку?

Покрасневший Борракуль с трудом проговорил:

— Потому что этот ужасный мышонок запустил в меня камнем из пращи!

Флориан Даглвуф Вилфачоп выпрямился во весь свой немаленький рост и, поставив уши торчком, завопил:

— Да что же это такое? Давно пора проучить этого маленького негодяя! Шалопай! А ну-ка вылезай из фургона сию же минуту! Я сказал, выходи немедленно! Да-да!

Флориан уже решительно шагнул вперед, когда маленькая мышка в голубом платье преградила ему путь к фургону в лучших театральных традициях. Вытянув одну лапку вперед, а другую положив на грудь, там, где, по ее представлениям, помещалось сердце, она продекламировала:

— О, господин Флориан, сэр! Умоляю вас, не обижайте безобидного малыша! Я уверена — у вас доброе сердце, и если сейчас вы поддадитесь гневу, то потом долгие годы вы будете переживать, вспоминая о том, как несправедливо вы обошлись с таким малышом. Прислушайтесь к мольбам матери, не наказывайте невинную крошку! Умоляю вас, пощадите его!

Еж Остроигл горько усмехнулся, сдирая со своих колючек измятые украшения:

— Это Шалопай-то невинная крошка? Ха! Он такой невинный и безобидный, что лично я бы предпочел иметь дело с клубком ядовитых змей или целым выводком горностаев! К тому же ты ему не мать, а всего лишь тетка.

Дисум метнула раздраженный взгляд в сторону Остроигла и заметила:

— Это не важно. Не отвлекайте меня, сэр, своими замечаниями. Они к делу не относятся. Никакая мать не любила бы Шалопая, как я. Иди ко мне, мой дорогой малыш!

Она влезла в фургон и появилась оттуда уже в обнимку с упитанным мышонком, одетым в старый халат, который к тому же был ему велик. Мышонок с недовольным видом уворачивался от поцелуев и старался вырваться из объятий своей заступницы. В одной лапке он крепко сжимал маленькую пращу. Наконец, не вы-

держав слишком уж затянувшихся нежностей, он извернулся и, брыкнув задними лапками, завопил во все горло:

— Ааа-а-а-ааа! Ааа-атпусти Шалопая и пелестань меня целовать! Аааа-а-аа!

Элахим, на лапу которого упала скамейка, потирая ушибленное место, сурово посмотрел на малыша и сказал:

— Ты, Шалопай, просто маленький негодник. Ты испортил нам всю репетицию!

Его прервал Флориан, который не менее сердито добавил:

— Конечно, ты все испортил, мошенник! Немедленно извинись перед всей труппой! Ну-ка скажи: «Простите меня, я больше так не буду!»

Из-за плеча Дисум, которое он считал вполне безопасным убежищем, мышонок ухмыльнулся и, глядя на артистов с напускной покорностью, пробормотал нечто отдаленно напоминающее извинение.

Заяц устремил негодующий взгляд на Шалопая:

— Ну, что я сказал, проси прощения! Дисум нетерпеливо взмахнула лапкой:

— Он же сказал «простите», вам что, этого мало, что ли? Или вы хотите, чтобы малыш обливался горючими слезами, посыпал себе голову пеплом и валялся у вас в ногах? Неужели слова «простите» недостаточно для такого бессердечного и безжалостного тирана, как вы?

Флориан только лапами всплеснул, до глубины души пораженный этими несправедливыми словами:

— Да-а, похоже, придется нам всем обойтись без достойных извинений.

Дисум легонько похлопала мышонка по спине, словно он нуждался в ее ободрениях, и успокаивающе произнесла:

— Ну вот, мое маленькое сокровище, тебя все простили. Теперь все будет хорошо. Иди поцелуй их всех!

Еж Остроигл с ужасом отшатнулся:

— Ни за какие коврижки! Чтобы этот маленький пройдоха целовал меня! Благодарю покорно! Да он мне нос откусит! Я уж как-нибудь так обойдусь!

Флориан испуганно нацелил трость на Шалопая, словно пытаясь защититься от мышонка:

— Совершенно не нужно всех целовать и обнимать! Просто в следующий раз веди себя прилично, особенно на репетиции. Да-да, этого вполне достаточно!

Повернувшись на пятке, как заправский военный (вероятно, Флориан чувствовал себя по меньшей мере фельдмаршалом, принявшим от врага позорную капитуляцию), заяц торжественно пошел прочь. В этот миг камень из пращи Шалопая угодил точнехонько ему в хвост!

— Ай-ай-ай-ай-ай! Уууй! Бандит! Прохвост! Бездельник несчастный! Да я твой хвост на завтрак съем и не поморщусь! Дрянь ты этакая!

Вид разъяренного Флориана заставил Шалопая разразиться ужасным ревом.

— Ааа-аааа-а! Этот клолик вислоуший хочит съесть мой миленький хвостик! Аа-а! Вааа-аа-а! Я исчо маленький лебенок! Меня нельзя есть!

Дисум покрепче прижала к себе мышонка и повернулась к Флориану:

— Вы — жестокосердное чудовище! Зачем вы пугаете малыша?

Флориан сорвал с головы шляпу и принялся топтать ее.

— Сударыня, позвольте заметить вам, что этот негодник запустил в меня камнем! И попал! А еще он обозвал меня «вислоухим кроликом»! Этого вам мало?

Дисум даже лапкой притопнула от негодования:

— Хватит с меня! Еще одно слово — и я уйду из вашей труппы и заберу Шалопая с собой!

Корнерой, тот самый крот в красных спортивных брюках, лишь меланхолически покачал головой, бормоча себе под нос на кротовьем диалекте:

— Хуррр, ну уж это, хуррр-хрр, навряд ли. Нет, хуррр.