Ласковые имена

Милэни часто читала или, вернее, рассказывала, гордясь тем, что, как ей казалось, умеет читать. Лишь только научившись говорить, она стала вырывать у людей из рук книги, заявляя, что умеет читать. При этом она настойчиво кивала, желая, чтобы с ней согласились. Тедди позволял ей думать, что она на самом деле умеет читать, остальные же почему-то отказывали ей в этом. Он часами слушал, как она рассказывает по своим книжкам с картинками, в то время как остальные члены семьи пытались проверить эту хвастунишку, некоторое время читая ее книжку. Милэни возмущалась, ее возмущали люди, которых она видела счастливо сидящими за чтением книг, но без картинок, и поэтому она чувствовала себя отверженной или вынужденной смириться с их продолжительным нелепым притворством. Когда у нее была возможность, она хватала эти книги и бросала в ближайшее мусорное ведро. Вообще, если на нее никто не смотрел, она расхаживала по дому и прятала книги, которые люди читали, загоняя их под кровати или ловко запихивая в углы кладовых, где их нельзя было отыскать по нескольку месяцев.

Она была исключительно умным ребенком, и в ней был силен дух мести. Если выходило не так, как она хотела, она была готова приложить все усилия, чтобы никто другой также не поступил бы по-своему, при этом, чтобы сбить людей с толку, она бессовестно использовала свое очарование, а если и это не действовало, то немедленно показывала свой характер.

Будучи в Хьюстоне, она оказывала явное предпочтение Рози и Вернону, которые надышаться на нее не могли. С генералом Скоттом она обращалась довольно пренебрежительно, хотя ей нравилось тыкать в его кадык и ее сочень интересовало, почему у генерала такой хриплый голос. Он ей сказал, что у него в горле сидит лягушка, и, поверив ему, Милэни всегда требовала, чтобы он заставил ее выпрыгнуть. К бабушке она отнеслась довольно прохладно, правда иногда они принимались заниматься любовной потасовкой. Аврора сразу же заявила, что Милэни ужасно избалована. Она особенно стала настаивать на этом, когда девочка отвергла ее попытки избаловать ее еще больше. Она часами скакала на коленях у Вернона, но как только бабушка брала ее на руки, начинала извиваться, как червяк. Что ей нравилось в бабушке, так это ее украшения, и она все время снимала с Авроры серьги или старалась уговорить ее разрешить ей поносить бусы. Когда обе были настроены дружелюбно, Милэни с бабушкой садились на ее кровать, где девочка надевала все украшения из шкатулки. Аврору забавляло, что ее златокудрая внучка увешивает себя всеми украшениями, которые ей удалось скопить, останки былых страстей и собственных причуд, скорее последних, так как она часто сокрушалась о том, что ни один из ее любовников не имел таланта на подарки.

– Дай, надену, – с этими словами Милэни тянулась к любой вещи, которую видела на Авроре. Больше всего ей нравилось янтарное ожерелье с серебряной отделкой; и всякий раз, когда ей разрешалось его надеть, она разгуливала, не смущаясь, что оно свисает у нее ниже колен. Гуляла она по большей части по пятам за Рози, которую безмерно обожала.

– Боже, у меня сердце разрывается, когда я думаю, что этот ребенок растет в штате Небраска! – воскликнула Рози, наблюдая, как девочка запихивает себе в рот овсяную кашу.

– А у меня оно разрывается при мысли об участи мужчин, которые окажутся рядом с ней, когда она вырастет, – отвечала Аврора.

– Она не будет с ними обращаться жестче, чем вы, – сказала Рози.

– Возможно, но в мои времена мужчины были несговорчивее. Их учили быть готовыми к преодолению возможных трудностей.

– Не разговаривай, – сказала Милэни, указывая своей ложкой на Рози. От нее не ускользнуло, что люди все время обращаются к ее бабушке, и это ей не нравилось.

– Поговори со мной, – попросила она через несколько секунд, подставляя свою тарелку, чтобы ей положили еще каши.

– Какие беды могут угрожать ребенку, у которого такой аппетит? – радостно воскликнула Рози, спеша к кухонной плите.

Аврора намазала маслом рогалик, и Милэни тут же потянулась за ним.

– Хватит, – сказала Аврора, принимаясь за рогалик сама.

После рождения Милэни Эмма некоторое время чувствовала себя свободной. В чем-то она оказалась права, или ей так казалось, но она с некоторым удовлетворением наблюдала, как девочка собирала их семью воедино. Были моменты, когда она даже вновь чувствовала общность интересов с Флэпом, но это быстро проходило. Во-первых, Милэни являла собой в некотором отношении некую завершенность. Эмме казалось, что она принесла в этот мир все, что могла. Через несколько месяцев она начала ощущать себя потерянной. В ней жила упорная уверенность, что ей больше нечего делать, хотя она и убеждала себя в том, что глупо думать так в тридцать пять лет. Ей казалось, что все, что в будущем ей предстоит, лишь повторение пройденного, а повторять она не любила.

Иногда ей приходила в голову мысль, что если бы она жила счастливо, все равно она бы сделалась несчастной, чтобы жить в Кирни. Эмма привыкла к Среднему Западу. Люди там были неизменно учтивы, и она уже смирилась с ними, с их тяжеловесностью и отсутствием воображения. Все это каким-то образом соответствовало местному пейзажу, но она до известной степени не могла переступить пределы простой учтивости и по-настоящему подружиться с кем-либо. Казалось, сам пейзаж располагал к одиночеству. Она уходила на длительные прогулки по берегам Плэтте, где дул холодный пронзительный ветер, который, как ей показалось, господствовал над этой местностью и был постоянным. Он заменял этим равнинам отмели, волны, морские приливы и отливы. Когда она поселилась в Небраске, ветер стал ее океаном, и она его полюбила, хотя местные жители постоянно на него жаловались. Она почти могла к нему прислониться. Ей нравилось слушать его вздохи и свист по ночам, когда не спала только она. Эмма ничего не имела против ветра. Но она не любила летнее, а иногда и зимнее безветрие. В этой неподвижности она ощущала отсутствие душевного равновесия. Когда ветер умирал, она ощущала себя падающей, только падение происходило не во сне.

В Кирни Флэп влюбился. Это была процветающая провинция, к тому же она была гораздо дальше от двадцатого века, чем Де-Мойн. Студентки потихоньку влюблялись в него, но дойти с ним до постели ему было нелегко. Город для этого был слишком мал, а девушки были чересчур неопытными. Если бы какая-нибудь из них забеременела, Флэпу пришлось бы распрощаться со своей должностью.

Чтобы избежать этого, он стал встречаться с молодой женщиной, которая была моложе его всего на десять лет и преподавала рисование. Для Кирни она была достаточно свободна от предрассудков: она училась в Сан-Франциско, была замужем и разошлась. Она происходила из местной хорошей семьи, точнее, из лучшей семьи в городе, и общественное мнение давно даровало ей право на умеренную богемность.

Она занималась живописью и преподавала. Она и Флэп вместе входили в три факультетских комитета, что открывало широкие возможности для встреч. Она была серьезна, немногословна, в течение шести месяцев не давала ему согласия. Она изучала современные танцы и вела занятия в группе йоги, имела чудесную фигуру и прекрасно двигалась. Не звали Дженис. Если бы Флэпу потребовалось оставить Эмму для того, чтобы спать с Дженис, он бы сделал это. Дженис на этом не настаивала, но ей было нужно, чтобы он был в нее влюблен. Он сказал ей, что любит ее уже год, что было и правдой, и неправдой. За три недели их связи он так в нее влюбился, что признался в этом Эмме. В этот момент Милэни сидела у него на коленях, рисуя его ручкой на скатерти синие кружочки.

– Почему ты мне это говоришь? – спокойно спросила Эмма.

– Но ты же все равно это должна знать. Разве ты не замечаешь этого по тому, как я себя веду?

– Пожалуйста, не разрешай ей рисовать на скатерти, – попросила Эмма. – Ты всегда позволяешь ей портить скатерть.

– Я говорю серьезно. Ты заметила это по моему поведению?

– Если это тебе необходимо, я тебе скажу. Нет. Я только замечаю, что ты меня не любишь. Вовсе не обязательно, что это как-то настраивает меня против тебя. Возможно, что ты меня любил, сколько мог, не знаю. Но понимать, что ты не любишь меня, и знать, что ты любишь кого-то другого, – не одно и то же. Это болит по-разному, – добавила она, отбирая у Милэни ручку, когда она снова потянулась к скатерти.