Ревность

– Мне кажется, нежелание возвращаться в Икитос – для Шон не мелкая деталь. – В голосе Ивена неожиданно прозвучала нота враждебности.

Дэвид посмотрел на жену.

– Это действительно так важно для тебя?

Шон почувствовала жалость к Дэвиду: он и в самом деле не понимал того, что было ясно Ивену.

– Сначала я действительно расстроилась, но теперь просто счастлива, что мы едем. И не важно, каким маршрутом. – Вот так. Это удовлетворит их обоих. Сквозь пар, поднимавшийся из воды, она посмотрела на Ивена. «Пожалуйста, оставим эту тему», – прочитал он в ее взгляде.

Ивен повернулся и обхватил Робин.

– Есть действительно серьезная проблема, от которой нам не удастся увильнуть. Это летучие мыши-вампиры. – Ивен картинно потянулся к шее Робин с оскаленным ртом. Робин засмеялась, даже не удосужившись изобразить испуг.

Шон прислонила голову к кафельной стенке бассейна и закрыла глаза. Она хотела, чтобы томление в ее груди угасло. Ивен больше ей не принадлежал.

Пальцы Дэвида сплелись с ее с неназойливой настойчивостью вьющегося растения: достаточно цепко, чтобы напоминать о совсем присутствии, и недостаточно прочно, чтобы помешать ей освободиться. В этом был весь Дэвид – он всегда предоставлял ее пальцам свободу выбора.

7

Семь лет назад, почти день в день, она – мать шестилетних близнецов и четырехнедельной дочери, только что поселившаяся на Западном побережье, – впервые вышла на работу в качестве специалиста по разведению обезьян-игрунок. Даже теперь достаточно запаха крепкого кофе, чтобы пробудить в ней воспоминание об этом дне. Кофе – кофе Ивена – был самым сильным впечатлением того дня. Или, быть может, сильнейшим впечатлением был все же сам Ивен, точнее, контраст между его черными волосами и светло-голубыми глазами, а также вопросительно вскинутые брови, борода. Борода каким-то образом делала его губы мягкими и беззащитными.

Ивен встретил ее с доброжелательной улыбкой, за которой таилось нечто большее, чем простая приветливость. Ей это понравилось.

– Партия красноухих должна прибыть в сентябре, – произнес он вместо приветствия. – Нам предстоит чертовски много работы. – Он заставил ее сесть на диван, стоявший в его кабинете. Прошло немало времени, прежде чем он превратился для них в постель.

Его кабинет был маленьким: двенадцать футов на двенадцать, прикинула она. Одна стена увешана заключенными в рамки титульными листами его статей. Это тщеславие тронуло ее и даже доставило облегчение: оно помогло ей преодолеть робость. Коллекция плакатов, изображавших обезьян, украшала другие стены. Все они были ей знакомы, кроме одного: на нем обезьяна-капуцин висела вниз головой на кончике хвоста, лапами она очищала банан. Надпись гласила: «Счастье в цепком хвосте». Это ее рассмешило.

– Кофе? – спросил он, обращаясь к сидевшей на диване Шон.

Позже он признался ей, что это был тест. Он заваривал кофе крепким и густым каждое утро, пропуская через кофемолку зерна, которые хранил в плетеной корзине. Если бы она побледнела при первом же глотке, он собирался отправить ее паковать вещи.

Но она нашла кофе восхитительным и, подойдя к корзине, стала изучать зерна, из которых он был приготовлен.

– Они почти черные. – Она углубилась рукой в корзину, позволяя маслянистым зернам скользить между пальцами. – Колумбийский?

– Бразильский.

– По цвету напоминает красноухих. – Шон снова села, подумав про себя: как это получилось, что я Сейчас сижу здесь с Ивеном Сент-Джоном и собираюсь стать его партнером по осуществлению единственной в Северной Америке программы разведения красноухих обезьян-игрунок?

На нем были джинсы и футболка, на ней – джинсы и зеленая блузка без рукавов. Шон не знала, как ей одеться. Она не хотела выглядеть чересчур обыденно, но это была не такая работа, на которую ходят в парадной одежде.

Она сделала короткую стрижку как раз накануне переезда. Волосы едва доставали ей до плеч, лоб закрывала прямая челка, которая ей не нравилась. Дэвид называл это «стилем Клеопатры».

Ивен присел на другой конец дивана.

– Я восхищаюсь работой, которую вы проделали в Национальном зоопарке, – сказал он.

– Меня вдохновляли ваши труды. – Шон надеялась, что это не прозвучало слишком льстиво. Она прочла каждую строчку, которую он написал за последние пять лет. Однако имя Ивена Сент-Джона ассоциировалось у нее с человеком более пожилым, седовласым и – почему-то – пузатым. Она воображала, что говорить он будет с британским акцентом. И никак не ожидала встретить столь молодого человека, к тому же очень привлекательного. Привлекательного настолько, что это вызвало у нее легкое беспокойство. За девять лет брака с Дэвидом она никогда не чувствовала такого физического влечения к другому мужчине.

– Ивен… могу я спросить, сколько вам лет?

– Я на два года моложе вас. – Он хитро улыбнулся.

– Как, вам только двадцать девять? – Она внезапно ощутила, что ничего еще не сделала, хотя ей уже тридцать один год.

– Неужели я выгляжу настолько старше своих лет? – На этот раз в его голосе послышалось беспокойство.

– Да нет, мои вопросы вызваны тем, что профессионально вы сделали неизмеримо больше, чем я.

– Но мне не приходилось отвлекаться на замужество и воспитание детей, – сказал он, и ей послышалась тоскливая нотка в его голосе.

Она уже допила кофе.

– Могу ли я попросить еще чашку?

Он налил ей кофе с видимым удовольствием, и в течение всего остатка дня, пока он показывал ей питомник, она чувствовала, как благородная жидкость согревает ей кровь.

Питомник был тогда другим. Намного меньше. И никаких медных эльфов. В тот день, семь лет назад, ни Ивен, ни Шон и не слышали о существовании такого вида игрунок, а пятиконечное строение существовало только в замысле архитектора. Тогда Ивен был удовлетворен помещениями для игрунок. Они осмотрели два длинных бетонных здания с холлами посередине и двумя рядами клеток для обезьян, а также рядом клеток для птиц. В одном здании содержались несколько семей серебристых игрунок, которыми Ивен занимался в последние годы. Другое здание, на краю каньона, совсем новое, стояло пустым; его девять клеток ожидали прибытия красноухих игрунок.

Каждое утро начиналось с кофе на диване Ивена. За чашкой кофе они разрабатывали программу действий на день. Шон поймала себя на том, что каждый день с нетерпением ожидает этих получасовых «совещаний». Она носила в себе память о них весь остаток дня, иногда и ночи. Со временем она начала рассказывать ему не только о планах относительно красноухих и своих научных идеях; могла рассказать и о шутке Джейми за завтраком, о том, что Хэзер впервые улыбнулась осмысленной улыбкой. Она рассказывала о своем отце, как он один воспитал ее, как он мог исцелить животное одним прикосновением правой руки. Она говорила о том, сколь многим пожертвовал ради нее Дэвид, переселившись поближе к питомнику: он бросил работу и предоставил самих себе родителей, живших далеко на востоке. Линн теперь тоже жила здесь, в Сан-Диего, и Шон знала, что Дэвид считает, что они с сестрой предали своих родителей. Хотя он никогда не говорил об этом. Он знал, сколь важно это место для карьеры Шон, и с удовольствием проводил время дома с их маленькой дочерью.

Ивен был гораздо более сдержанным, но постепенно и он рассказал ей о своей семье – об отсутствии семьи. Ему недоставало личного самоотождествления, сказал он, этим и было вызвано стремление сделать себе имя в науке. Работа занимала все его время. Он почти не встречался с женщинами, знакомясь с ними в основном при посещении церкви. У него была одна серьезная связь, которая прекратилась два года назад, когда его возлюбленная сказала, что сыта по горло его одержимостью работой.

– Она сказала мне: «Или я, или обезьяны, Ивен», – смеялся он. – Ей следовало бы знать меня лучше, чтобы не предъявлять подобных ультиматумов.

В послеобеденное время, в те первые дни работы в питомнике, Шон запиралась в своем квадратном кабинете, чтобы нацедить из груди молока для Хэзер Она хранила его в маленьком холодильнике, стоявшем в кабинете Ивена, и вечером приносила домой, чтобы Дэвид кормил им Хэзер на следующий день. Хэзер никогда не противилась кормлению, когда бутылочка была в руках у Дэвида.