Страница 22 из 95
Иконография непременно подчеркивала и преувеличивала внезапность смерти от чумы. В XVII в. в Голландии ее называли "скоротечной болезнью". Первоначально эта тема звучит в миниатюрах, изображающих крестный ход в Риме во время чумы 590 г. В часослове герцога Беррийского (Шантийи), де Лимбурга (Нью-Йорк) и мэтра де Сен-Жером (Оксфорд) показано, как люди падают замертво во время процессии. На голландских гравюрах из музея Ван Столька в Роттердаме изображены похороны: люди, пораженные чумой, падают, а вместе с ними падает на землю гроб, который они несли. Тема внезапной смерти повторена также на гравюре Санредама "Чума, поражающая римских солдат" (1593 г.) (Музей медицинского университета в Копенгагене), на большом полотне Спадаро "Благодарение после чумы 1656 г." (Неаполь, музей Мартино) и на картине Миньяра, находящейся в Институте Пастера и показывающей, как хирург, вскрывающий бубон, падает, роняя ланцет.
На картинах чума изображалась в виде тучи стрел, разящих всех без разбора. Однако некоторые исторические документы говорят о том, что болезнь поражала в основном бедных. Вот свидетельства эпидемии 1599 г. в южной части Испании. Валладолид, 26 июня: "За короткий срок умерло несколько человек высшего света и огромное число бедняков". Сепульведа, 26 апреля: "Все, кто умер в городе и округе, были бедняками и не имели средств существования".
Согласно Дефо, чума 1665 г. в Лондоне обрушилась в основном на безработных: "В самый разгар болезни с середины августа по середину октября погибло от 30 до 40 тысяч этих несчастных, которые были бы из-за своей бедности тяжелым бременем для общества, если бы они остались в живых". В Марселе в 1720 г. подтверждают, что "чумой заражались обычно бедняки", а доктор Ру добавляет: "Это наказание Господне имело плачевный исход для беременных женщин и бедняков, потому что они, более чем другие, имели предрасположенность к этой болезни".
Впрочем, другие тексты свидетельствуют об обратном, например, «Декамерон» Боккаччо: "Сколько дворцов, сколько прекрасных домов и жилищ, населенных прислугой, сеньорами и дамами, вымерли все до последнего слуги. Сколько знатных семей, солидных владений и состояний остались без законных наследников".[5]
В Марселе эпидемия также охватила весь город, но она началась, правда, в бедных кварталах: "Чума разит всех без разбора — мужчин, женщин, молодых и старых, слабых и крепких без всякого различия".
В общем, если вовремя не успел убежать, то стрела, пущенная страшным лучником, настигнет тебя. Это сравнение, основанное на образах «Апокалипсиса» и идее о том, что чума — это наказание, разящее жертвы, способствовало росту популярности Св. Себастьяна в народе. При этом определенную роль сыграл один из основных законов магии — закон контраста, который, в сущности, является частным проявлением закона сходства: поскольку Св. Себастьян умер, пронзенный стрелами, то стали считать, что он способен отвратить от людей стрелы чумы. Начиная с VII в. его признали защитником от эпидемий. А с 1348 г. его культ стал очень популярным. Отныне и до XVIII в. включительно во всех сельских и городских церквах имелось изображение Св. Себастьяна, пронзенного стрелами.
Португальский священник, в подробностях описывающий церковь Порто в 1666 г., не преминул сказать об изображении Св. Себастьяна: "На стреле, пронзающей тело святого мученика, висит ключ. Этот ключ вручен ему муниципальным советом во время чумы, которая свирепствовала в городе семьдесят лет тому назад. Да хранит нас Бог от ее возврата, да защитит Св. Себастьян город от этого зла, как это делал по сию пору. Поэтому никто не смеет дотронуться до этого ключа".
Хроники того времени, повествующие о чуме, представляют собой книги ужасов. Мучения людей, жуткие сцены на улицах дополняют друг друга. "У больных сильный жар, они задыхаются и испытывают страшную боль в паху и подмышках". Такое заключение клинической картины болезни сделал врач из Малаги в 1650 г. Хирурги считали, что бубоны следуют вскрывать или удалять. "Некоторые были настолько твердыми, говорит Дефо, — что их нельзя было разрезать никаким инструментом. Тогда их вырезали, так что многие больные умирали, обезумев от боли под этой пыткой". Перейдем от индивидуального к коллективному. Перед нами описание Марселя 1720 г., сделанное свидетелем тех событий: "Заразный смрад исходит из домов, где разлагаются трупы, он проникает на улицы, загроможденные одеялами, матрацами, бельем, лохмотьями и прочими гниющими нечистотами. Могилы переполнены трупами, вид которых ужасен, одни почернели и раздулись как уголь, другие тоже распухли, но синего, фиолетового или желтого цвета, все в кровоподтеках, гниют и разлагаются". Как видно, чума, была глубокой психической травмой даже для тех, кто остался жив, и преисполненные ужаса записки монаха, пережившего чуму в Милане в 1630 г., подтверждают это. Он говорит сразу обо всем, "о смешении погибших и умирающих, о боли, криках, воплях, страхе, зле, тревоге, ужасах, жестокости, грабежах, отчаянии, слезах и мольбах, бедности и нищете, голоде и жажде, одиночестве, тюрьмах, операциях, бубонах, язвах, обмороках и подозрительности". Тем не менее эти сцены кошмара и этот беспорядочный поток слов передают трагедию пережитого.
3. Нечеловеческий разрыв
При появлении угрозы заражения сначала люди стараются ее не замечать. Хроники, повествующие о чуме, свидетельствуют о пренебрежении со стороны властей мерами безопасности перед нависшей угрозой. Правда, в течение веков был выработан и совершенствовался защитный механизм. В Италии чума 1348 г. пришла из портовых городов — Генуи, Венеции, Пизы; Флоренция была единственным внутренним городом, где под угрозой приближающейся эпидемии были предприняты некоторые меры защиты. Инертность характерна для Шалео-сюр-Марн, где в июне 1467 г., несмотря на совет губернатора Шампани, продолжали работать школы и были открыты церкви, для Бургоса и Валладолида в 1599 г., для Милана в 1630 г., Неаполя в 1656 г., Марселя в 1720 г.
И это перечисление далеко не полно. В подобном отношении был свой резон: власти не хотели сеять панику — именно поэтому в начале эпидемии запрещались любые проявления траура. Но главным образом было нежелательно прерывать экономические связи с внешним миром, потому что карантин оборачивался для города трудностями в снабжении продовольствием, крахом предпринимательства, безработицей, уличными беспорядками и т. п. Пока число жертв эпидемии было незначительным, можно было надеяться, что она отступит без опустошения города. Но кроме сознательных и осознаваемых причин были, конечно, и подсознательные мотивы: закономерный страх чумы заставлял людей как можно дольше оттягивать момент необходимости противостоять ей. Врачи и власти старались сами себя обмануть, — а успокаивая население, они успокаивались сами. В мае и июне 1599 г., когда чума свирепствовала повсюду на севере Испании, врачи Бургоса и Валладолида ставят более чем успокаивающий диагноз заболевания: "это не чума в прямом смысле этого слова", "это общее заболевание", "это осложнение, дифтерия, затяжная простуда, катар, подагра и пр.", "у некоторых образовались бубоны, но они легко поддаются лечению".
Когда на горизонте уже маячила угроза заражения всего города, власти действовали обычно таким образом: врачи обследовали больных и часто, к удовольствию властей, ставили успокаивающий диагноз. Если же их заключение было пессимистичным, то для успокоения власти назначали новых хирургов и врачей, чтобы провести повторное обследование. Так разыгрывались события в Милане в 1630 г. и в Марселе в 1720 г. Должностные лица закрывали глаза на надвигающуюся опасность, и люди следовали их примеру, о чем можно судить по отрывку из произведения Манцони, описывающему эпидемию 1630 г. в Ломбардии: "По мере того как поступали известия из зараженных районов, сжимающих кольцом Милан и находящихся от него на расстоянии двадцати, а иногда только десяти лье, следовало бы подумать о предосторожностях, хотя бы обеспокоиться этим". Но мемуары того времени сходятся в том, что дальше эмоций дело не шло. Объяснение такому количеству смертей находили в голоде предшествующего года, бесчинстве, творимом солдатней, духовном упадке. И если на улице, в лавке или дома кто-нибудь заговаривал о чуме и опасности, эти речи вызывали насмешку, хохот и презрение, смешанные с неверием и гневом. То же неверие, скажем, даже ослепление, упорно царило в Сенате, Совете декурионов и магистратурах.
5
Здесь и далее Боккаччо «Декамерон», М., 1896, перевод А.М.Веселовского.