Страница 9 из 12
Кстати, задним числом, вспоминая процесс своей адаптации в среде соседей — обитателей действительно не самого благополучного и тихого места в городе, — Георгий понимал, что где-то ему крупно повезло. Новичок в поселке, чужак, учащийся в какой-то далекой «особой» школе, а посему не имеющий естественных контактов с окружающими его сверстниками, Георгий легко мог попасть в категорию изгоев, третируемых, а периодически, для профилактики, и избиваемых лихими ангарскими мальчуганами. Но…
Как-то так получилось, что, несмотря на очевидные для местной шпаны странности молодого человека — склонность к затворничеству, непроявляемую напоказ агрессивность, неучастие в «боевых» действиях, когда по кличу: «Наших бьют! Сарептовские приехали!» — следовали какие-то массовые бега с палками, выломанным штакетником, велосипедными цепями, кому-то пробивали голову, кого-то везли в больницу, кто-получал очередной «привод» в милицию, — Георгия оставили в покое. Настолько в покое, что, даже возвращаясь домой поздно ночью, он не вздрагивал от каждой мелькнувшей в подворотне тени. «Ша, пацаны, это Жорка, Лешкин брат». Вот так вот! Лешка, с первых же дней на новом месте с упоением рванувшийся в этот хулиганский полублатной мир, за короткое время сумел завоевать в нем настолько крепкие позиции, что стал одной из авторитетнейших фигур. Да и внешние данные, как его, так и его «ребятишек», представляли вполне убедительную картину. Как-то вдруг, за считаные месяцы, невзрачные мальчишки превратились в бугаистых мордоворотов, из тех, с кем никому не хотелось бы встретиться в темном переулке. Во всяком случае, Васька Клык, один из известнейших местных «заводил», имевший неосторожность подкараулить Георгия, провожавшего домой Лидочку Корину и смачно врезавший ему по челюсти со словами: «Увижу еще раз рядом с Лидкой — убью!», через день-другой валялся под забором, поверженный могучим кулаком одного из Лешкиных корешей, коренастого и угрюмого боксера-разрядника, и, размазывая кровь по разбитым губам, повторял как заклинание: «Все. Все! Я все понял. Хватит!» Роман с Лидочкой, кстати, никакого продолжения не имел. Да это и изначально было ясно. Достаточно было взглянуть на ее дом — добротный двухэтажный кирпичный особняк из тех, что начали возникать вокруг хрущевских панелек и среди сохранившихся еще с первых послевоенных лет непонятно из чего слепленных развалюх-времянок, в которых, однако, продолжали жить. Кто такой был для нее Георгий? Голытьба! Вскоре Лидочка вышла замуж за здоровенного колоритного грузина, родила, развелась, вновь вышла замуж…
Сказать, что у Георгия как-то сложно складывались отношения с прекрасным полом, никак было нельзя. Не последнюю роль в успешном развитии многих «романов» играла периодически пустующая квартира — они с Лешкой расписывали ее использование буквально по часам, — ну а летом был пляж, замечательный пляж на косе, где можно было, отправившись в дальнюю прогулку вокруг залива — искусственно созданного землечерпалками образования, — достичь полукустиков-полулесочков, где сама природа предполагала склонность к уединению и интиму. Другое дело, что все эти не слишком, впрочем, многочисленные подружки и партнерши, зачастую вполне доброжелательно реагировавшие на естественные поползновения Георгия, никак не могли заменить тех, чьего внимания и расположения он действительно по-серьезному добивался.
Вначале это была Наташенька Синцова, ведущая, так сказать, актриса в маминой театральной студии. И терпеливые ожидания окончания репетиций, и цветы, пусть и неумело, но обязательно вручаемые после каждого спектакля, да еще проделать это надо было втихаря от матери, чтобы не спровоцировать очередное насмешливое: «Ну как там у тебя с Наташенькой?» Аж кровь в голову бросалась! Потому что — никак! Потому что: «Здравствуй, Жора! До свидания, Жора!» — и все. Полтора-два года мотаний с «Красного Октября», где располагалась студия, на Второй Волгоград, места обитания новоявленной театральной «примадонны», в жару, в дождь, в метель… «А, это ты, Жора! Здравствуй!» И… «До свидания, Жора!» Всякому терпению в конце концов наступает предел. «До свидания, Наташа!»
И почти сразу же на романтическом горизонте Георгия Жаворонкова вспыхнула новая звезда — пианистка Оленька Шатц.
На годовой отчетный концерт учащихся фортепианного отделения Волгоградского училища искусств Георгий забрел исключительно для того, чтобы послушать выступление своего друга Жени Левина. Познакомившись несколько месяцев назад на какой-то случайной вечеринке, парни за прошедшее время необыкновенно сблизились. Оба были заядлыми книгочеями, оба грешили собственным стихоплетством, всегда как-то естественно и непринужденно возникала интересная тема, которую хотелось обсудить… В общем, что называется, нашли друг друга. Женька ввел Георгия в круг своих приятелей, молодых музыкантов, и Георгий с удовольствием окунулся в эту совершенно своеобразную атмосферу. За заклиненными ножкой стула двойными дверями училищных классов резались в покер, дули наидешевейшее «Яблочное десертное», а едва закончив завывать под аккомпанемент гитары или рояля заунывную песню о каком-то там караване, который бредет неизвестно куда, а «в тюках кашгарский план», уже через минуту-другую с пеной у рта доказывали друг другу, что утверждающие, будто Ван Клиберн играет Третий концерт Рахманинова лучше, чем сам автор, — полные идиоты, ничего не смыслящие в музыке. В общем, богема.
Отскучав тридцать — сорок минут, Георгий дождался-таки Женькиного выступления. На его взгляд, все было серьезно и солидно. Огромный черный рояль, Женька в черном костюме при галстуке, поклоны, аплодисменты…
— Ну, Женька, здорово!
— Старичок, спасибо, конечно, на добром слове, но, честно говоря, облажался я сегодня по-крупному. Половина нот — под рояль, коду — так и вообще завалил… — В переводе с музыкантского на общечеловеческий это значило, что Женька играл плохо, и было очевидно, что он не кокетничает, а по-настоящему зол и недоволен собой.
— Да ладно тебе, по мне — так все было нормально. Пошли?
— Подожди. Послушаем уже, что там наша прима выдаст.
— Это кто?
— Ольга Шатц. Наша, так сказать, единственная и неповторимая.
Когда, завершая концертную программу, на сцену вышла невысокого роста, тонкая, стройная, даже, пожалуй, хрупкая девушка с распущенными каштановыми волосами, Георгию подумалось, что ей действительно более пристало бы нечто балетно-изящное, чем сражение с этим жутковатым черным монстром, с агрессивно раззявленной крышкой-пастью. Но с первых же звуков даже такому полному профану в игре на рояле, как Георгий, стало ясно, что небольшие, но очень цепкие и ловкие пальчики железной хваткой обуздали трехногое чудовище, понуждая его то нежно и трогательно петь, то рассыпаться колокольчатыми перезвонами, то рокотать и реветь, извергая из самых глубин своего нутра могучие раскаты.
Кажется, Георгий был первым, кто начал бешено аплодировать, когда не успел еще отзвучать последний аккорд. Первым, но далеко не последним, потому что, несомненно, удачное Оленькино выступление приветствовали искренне и горячо.
— Ну что тут скажешь, — Женька выразительно развел руками, — ну молодчина Ольга! Даже тебя, по-моему, достало, а? Пойдем поздравим.
В небольшой артистической было полно народу. Женька, не обращая ни на кого внимания, решительно пробил себе дорогу к раскрасневшейся героине вечера и расцеловал ее в обе щеки.
— Олюнечка, умница! Это было замечательно! — Черт их поймет, этих музыкантов! Полно народу, явно тут же были и педагоги, возможно даже и родители, а они целуются — и хоть бы что!
— Женька, спасибо! Ты слушал? Потом расскажешь, как тебе.
— Да чего тут рассказывать? Я уже сказал. Отлично! Тут вот у тебя новый поклонник появился. Познакомься. Георгий Жаворонков. Молодой поэт, публикуется в нашей «молодежке». — Это было правдой, хотя и изрядно преувеличенной. После многочисленных отписок из различных редакций: «…рады были познакомиться… к сожалению, наши планы… с интересом ждем…» в том смысле, что пошел бы ты к чертям собачьим со своей графоманской писаниной! — волгоградская «молодежка» вдруг опубликовала два небольших стихотворения Георгия и даже выплатила ему авторский гонорар — восемь рублей семьдесят копеек; но называть эту случайную удачу словом «публикуется» — было явным передергиванием.