Месть в конверте

— Дядя, ну ты совсем Жорку заговорил! — Оля успела уже выполнить свое задание и присоединилась к чаепитию.

— Ничего подобного, Олюнечка! Я как раз в основном молчу, а рассказывает Георгий, и рассказывает, надо сказать, интереснейшие вещи!

Никогда не суждено было генералу Жаворонкову узнать, что результатом этой и последующих бесед с Иосифом Казимировичем явилась аналитическая справка, ставшая одной из первых страниц в его обширном комитетском досье. Старый чекист пан Загурский не по чьему-то заданию, а действуя сугубо в интересах своеобразно понимаемой им «высшей цели», любил заводить дружбу с молодыми людьми. Боже упаси, никакого стукачества и наушничества: для этого пан Загурский был слишком офицером и шляхтичем! Его интересовали не враги — для «врагов» в Комитете есть специальные службы, — его интересовали друзья, потенциально перспективные молодые люди, которые могли бы, на его взгляд, интересно и неординарно работать во имя тех идеалов, которыми увлекли в далекие двадцатые годы молодого поручика польской армии коминтерновско-энкавэдэшные агенты. Докладные записки старого чекиста воспринимались «товарищами» с внешним уважением, но по сути его писания встречались с сарказмом и с трудом скрываемыми издевками: совсем, мол, старый выжил из ума! Выжил не выжил, но так получалось, что иногда труды и заботы Иосифа Казимировича очень даже оказывались востребованными.

Лето этого года выдалось у Георгия напряженным. Сначала были экзамены в школе на аттестат зрелости, через месяц — вступительные экзамены в вуз. Сдал он их, надо сказать, без особого напряжения, а что касается пединститута, так уже с момента подачи документов он почувствовал ситуацию «наибольшего благоприятствования». Еще бы! Филфак — сугубо женская обитель, и каждого абитуриента в штанах готовы были пестовать, лелеять и чуть ли не на руках носить.

Оленька в середине июля укатила в Москву. Расстались они необыкновенно трогательно и любовно. Ну не то чтобы строились какие-то совместные будущие планы — до это дело еще не доходило, — но само собой подразумевалось, что к сентябрю Оленька вернется, они вновь встретятся, а там… Видно будет.

После зачисления в институт три-четыре недели необходимо было отрабатывать неизбежную сельскохозяйственную повинность, причем для «салажат» была выбрана самая поганая форма: их не отправили куда-то в колхоз с постоянным проживанием, а дергали каждый день из дома на различные овощные базы. Местные работяги откровенно сачковали и развлекались, беспрерывно киряя и подначивая: «Ну давай-давай, интеллигэнция!»

Потихоньку начали съезжаться, чтобы буквально через несколько дней укатить обратно — сельхозобязанность существовала везде, — друзья-музыканты. Практически всем удалось поступить в различные консерватории страны. Георгий, конечно, был очень рад за приятелей, но где-то немножечко и «заело». Поступить в консерваторию — любую, не говоря уже о московской или ленинградской, считалось очень трудным и престижным.

Выходит, его друзья умели не только расписывать «пулю» и по-гусарски глушить «Розовое крепкое», но были и неплохими специалистами в своих профессиях. На их фоне поступление Георгия в местный педвуз было чем-то достаточно бледным и ординарным, а возможно, даже и явным проявлением собственной недостаточной состоятельности.

Об Оленьке ничего не было слышно. В середине сентября Георгий решился набрать столь знакомый и любимый номер.

— Георгий? Очень хорошо вас помню. Чрезвычайно рад вас слышать. — Иосиф Казимирович, как всегда, был изысканно вежлив и доброжелателен. — Оленька? Нет. Она вообще больше не приедет. Она разве вам ничего не говорила? Странно. Она, знаете ли, вообще скоро выходит замуж… Вы запишите ее московский телефон. Будете в столице — позвоните. Она будет рада.

Нет, у Георгия не потемнело в глазах, он не начал заламывать руки и помышлять о самоубийстве. Но какое-то гадливенькое ощущение, что об него вытерли ноги, переступили и пошли дальше, возникло. Возникло! И с этим ничего нельзя было поделать.

Что же: «До свидания, Оля!»

А возможно, даже еще шире: «До свидания, взбалмошные, неуравновешенные, перенасыщенные игрой гормонов и эмоций школьные годы! До свидания, детство!»

Глава шестая

В большом кабинете заместителя генерального прокурора России шло экстренное совещание. Хозяин кабинета, Константин Дмитриевич Меркулов, он же Костя, нервно расхаживал из угла в угол. За большим столом для заседаний сидел Славка Грязнов, он же Вячеслав Иванович, генерал и заместитель директора Департамента уголовного розыска, и хмурился.

Опоздавший Турецкий приземлился на мягчайший кожаный диван, принял максимально расслабленную позу и закрыл глаза.

— Тебе что-нибудь говорит имя Хельмут Цилк? — начал Меркулов.

— Костя иногда любит заходить издалека, — буркнул Грязнов.

— Не припоминаю, — томно ответил Турецкий. — Полагаю, что какой-то немец.

— Точнее, австриец, — поправил его Вячеслав. — Или австрияк, если тебе так больше нравится.

— Бывший бургомистр города Вены, — пояснил Меркулов. — Лишился руки, вскрывая письмо с вмонтированной в него бомбой.

— А-а! — Турецкий щелкнул пальцами. — Ну конечно, помню. Это было примерно… лет десять назад, да?

— Там была целая серия таких взрывов, — внес свою лепту в разговор Вячеслав Иванович. — Нагнали страху на всю Европу, просто паника какая-то началась. Государственные чиновники даже письма от любовниц боялись вскрывать.

— А потом нашли какого-то фанатика, — подхватил Турецкий, — и судили.

— Франц Фукс, — уточнил Костя. — А еще подобные случаи были в Германии, Америке…

— Не хочешь ли ты сказать… — приоткрыл глаза Александр Борисович, давно догадавшийся, что старинный друг Костя Меркулов затеял данный историко-образовательный экскурс не ради того, чтоб просветить лично его, Турецкого…

— Именно! — рявкнул старинный друг. — Теперь — у нас.

— Поздравляю, — лаконично реагировал Турецкий, вновь закрывая глаза. — И кто же мишень?

— ФСБ, — так же лаконично ответствовал Меркулов.

Турецкий открыл глаза очень широко и больше их уже не закрывал.

— Всего известно на сегодняшний день о трех конвертах. Два из них пришли непосредственно на Лубянку; один задержали в приемной генерала Пантелеева как подозрительный, позже его обезвредили саперы. Второй по ошибке вскрыла сотрудница секретариата…

— Изольда Романовна Богатырева, — вставил Слава Грязнов, заглянув в блокнот, а Костя продолжал:

— Получила серьезные ранения, и, в частности, сейчас врачи пытаются сохранить ей зрение. И наконец…

— Я так и чувствовал, что главное ты приберег на финал!

— Да. Убит генерал-лейтенант ФСБ Смирнов. Супруга, Елена Станиславовна, получила легкие травмы. Тяжело ранен охранник их дома на Фрунзенской набережной.

Турецкий присвистнул.

— Недурно. Минуточку, так, значит, письмо пришло на домашний адрес? Генерала ФСБ? Это интересно…

— Если точнее, это был пакет. Кто-то оставил его внизу у охранника, попросив передать генералу. Видимо, курьер не вызвал подозрений. Смирнов с женой спустились буквально через несколько минут, потому пакет он вскрыл за стойкой портье.

— Охранник, — Грязнов снова заглянул в блокнот, — Плоткин Иван Ильич, восемьдесят первого года рождения. В настоящее время находится в реанимации, без сознания. Для допроса непригоден.

— Хорошенькое дело, — вымолвил Турецкий. — А что в связи со всем этим думают господа федералы? Они что, не проводят собственное расследование?

— Проводят, конечно, будь спокоен, Саша. Но втихушку. Официально этим занимаемся мы.

— Как они вообще допустили к этому делу прокуратуру?

— Если бы не взрыв в жилом доме да если бы не пострадавший гражданский, то есть охранник, не допустили бы ни за что, трупами бы легли, можешь быть уверен. Так бы и осталось это в их лубянских стенах. А теперь…

— Представляю, как они недовольны!