Страница 11 из 69
При этом акцентируется именно факт полноценной православной государственности с православным Патриархом и православным Царем во главе, причем государственности не зависящей ни геополитически, ни духовно, ни культурно от каких бы то ни было внешних факторов. Такая избранность и есть эсхатологическое мессианство.
Следует отличать эсхатологическую функцию последней православной империи, «катехона», "держащего" из "2-го послания св. апостола Павла к Фессолоникийцам", от хилиазма, т. е. идеи "тысячелетнего царства", которое, согласно иудаистической доктрине, должно наступить в будущем. На самом деле, Православная Церковь учит, что "тысячелетнее царство" уже осуществилось после прихода Исуса Христа в Византийской Империи. И эта "Новая Империя" — со столицей в Константинополе, "Новом Риме" — была чудесным временем, когда дракон, древний змий был связан. Падение Византии было концом "Тысячелетнего царства", и лишь православная Россия, переняв эту миссию от Нового Рима, стала на некоторое время оплотом ортодоксии в мире всеобщего отступничества. Святая Русь (Третий Рим) была как бы чудесным продлением "тысячелетнего царства", но отнюдь не в его расцвете или начале, а, в некотором смысле, после его конца, как его парадоксальное сохранение на особой богоизбранной, провиденциальной территории, в геополитическом ковчеге.
Печать Третьего Рима в душе каждого русского. Это центральная парадигма нашего исторического сознания. И уже здесь важно подчеркнуть теснейшую связь национально-государственно фактора с эсхатологической и метафизической истиной православной веры. Иными словами, уже в самых изначальных своих формах русское национальное самосознание прямо сопряжено с мистическим и эзотерическим пониманием социального и политического факторов. Святая Русь не просто одно из государств, и русские не просто один из православных народов со своими героями, преданиями, своеобразными институтами и обычаями. Это единственный на земле Новый Израиль, ставший таковым строго в середине XV века, но избранный к исполнению своей миссии от века. Следовательно, общественная жизнь русских должна быть основана на некотором «фантастическом», уникальном компоненте, на Христовой Правде и Фаворском Свете.
2. Раскол как национальная парадигма
Но «избранничество» Третьего Рима не самодовольное, скорее тревожное, полное предчувствий катастрофы. Ведь Русь не начало "тысячелетнего царства", а его конец, непосредственно предшествующий приходу антихриста. Раскол и есть эта катастрофа. Дело не в том, кто был исторически прав — никониане или "ревнители древнего благочестия". Дело в том, что вслед за расколом последовала реальная десакрализация Руси, явный отход от мессианской роли. Отменяется русское Патриаршество, столица переносится из Третьего Рима в безблагодатные болота западных окраин. Россия раскалывается. Раскалывается, и впредь остается раздвоенным ее национально-политический мессианский дух. Отныне Новый Израиль существует одновременно в двух ипостасях — консервативной и революционной. С одной стороны, Царь, государство, официальная церковная иерархия, инерциально воспроизводящие внешние аспекты Святой Руси, но нарушившие не только дух, но и букву мессианского завета (даже страна получает новое имя — латинизированное «Россия», вместо славянского "Русь"). С другой стороны, маргиналы, раскольники, сектанты, заговорщики, бунтари, революционеры. Но глубинная справедливость их претензий и учений облачается в чрезмерные, искаженные, подчас изуверские формы. На этом полюсе также искажены и дух и буква. Мессианская «цельность» нарушена, расколота надвое. Вместо единой социально-политической истины, отражающей единую метафизическую доктрину, возникает две полуистины, на которые эта доктрина отныне разделяется. Русский Порядок и Русский Бунт — два сущностных аспекта национального мессианства нашей нации. После Петра они становятся нераздельной парой. Консерватизм и Революция — противопоставленные и схватившиеся в смертельной битве — проистекают из единого корня, из основополагающей для русской истории идеи Третьего Рима.
Консерваторы наследуют утвердительный, монархически-инерциальный аспект этой идеологии. Они боятся даже постановки опасных вопросов о Петре и послепетровской легитимности власти с точки зрения полноценного православного учения. И это вполне понятно, так как уже за одной подобной формулировкой неизбежно следует «крамола» и «революция», оправдание метафизики "русского бунта". С другой стороны, революционеры, на самом деле основываясь на чувстве еще более консервативном, нежели самые крайние консерваторы, смущены катакомбным существованием, еретическими эксцессами, народным мракобесием, или прельщены западными теориями, формулирующими русскую революционную мысль в чуждых национальной стихии терминах. Русская Революция со времен раскола, пугачевщины и позже декабристов и народников — вплоть до большевиков — выражает свою истинную интуицию сумбурно, разноголосо и путано, но всегда эсхатологически и фанатично, национально, религиозно. Против отчужденного царя — "истинный царь" (будь-то Пугачев, Константин у декабристов, Ленин-Сталин у большевиков и т. д.), против испорченной веры — истинная (будь-то древлее благочестие, скопчество или хлыстовство, "Русская Правда" или диктатура пролетариата). В конечном итоге между собой сталкиваются две искаженные картины единого национального социально-политического идеала — Третьего Царства, общества справедливости и праведности, ковчега спасения в погибшем мире, в потопе антихриста. Эту особенность поразительно глубоко прочувствовал Дмитрий Мережковский. Его пьесы и романы о русской истории точно показывают тайную связь русских монархов с русскими бунтарями, которая имела своей кульминацией Александра I, основателя и вдохновителя Тайного Общества, главными целями которого явились убийство царя и установление «народовластия»! Поражает тот факт, что ту же парадигму специфического соотношения власти и бунта в русском контексте можно проследить не только в эпохи, описанные Мережковским, — Петр, Павел, Александр I, первые годы правления Николая I, — но и во все остальные периоды романовской и даже советской истории России. Мережковский описывает не исторические характеры, но сакральные парадигмы, и поэтому их истинность не является функцией от исторической конкретики. Сталин — такой же закономерный герой "Царства Зверя", как представители романовской династии, хотя он и вышел из самых глубин Революции.
3. Большевики и их предшественники
Вернемся к национал-большевизму. Исторически "национал-большевиками" называли некоторых мыслителей русской эмиграции, которые распознали «консервативный», глубинно национальный характер большевистской революции 1917 года и оценили ее как экстремальный всплеск русской мессианской Идеи. Диалектический подход к русской истории выявлял со всей определенностью раскол мессианского комплекса Третьего Рима. Внешний консерватизм романовского петербургского царизма без внутренней жизни истинно православного «эсхатологического» катехона, с одной стороны, и внешне противозаконный, атеистический и ненациональный, но питаемый древнейшим основополагающим мессианством, — "общество Правды", "ковчег спасения", "земля, где не действуют законы апостасии, антихриста", — с другой. Оба члена недостаточны, обречены на постоянный порочный дуализм. Необходим синтез, спасительное соединений власти и бунта, консерватизма (национального, религиозного, государственного) и революции (эсхатологически заостренной, жертвенной, действенно обновляющей жизнь). Но все это не в безвоздушном пространстве отвлеченных, рациональных социально-политических учений, но под знаком русской истины и в духе русской миссии.
Национал-большевизм и был в глазах его теоретиков таким синтезом. Знаки его виделись в переносе столицы из Петербурга в Москву, в восстановлении Патриаршества на Руси, в национально-государственном «перерождении» большевистской власти, в ее геополитическом укреплении и т. д. Национал-большевики во многом продолжали Константина Леонтьева с его знаменитой максимой "социализм + монархия".