Гончаров приобретает популярность

– Расскажешь, милая, еще как расскажешь! – весело возразил я, и тут произошло неожиданное: ноги птичками вылетели из-под меня, я ударился лбом об пол и полетел в черноту преисподней…

Очевидно, падая вниз, я ударился головой о чурку, потому что долго не мог прийти в себя. Если и дальше будет продолжаться в таком же духе, то очень скоро я стану полным идиотом, а может быть, уже им являюсь, потому как до сих пор не могу понять, почему оказался в подполье, если Клара лежала на животе в двух метрах от меня, а баба Люба только мычала коровой, надежно привязанная к спинкам кровати. Кстати сказать, я тоже связан, причем грамотно и умело, с минимумом веревок и узлов, но так, что пошевелиться для меня целая проблема. Словно сам черт дернул меня за ноги из преисподней.

– Ну что, Гончаров? – Над освещенным квадратом сверху показалась голова Клары. – Вы хотели со мной поговорить, и я к вашим услугам, только не телитесь: я, как всегда, тороплюсь, и мне, как всегда, некогда.

– Клара Оттовна, я хотел вам сказать, что вы замечательно паскудная баба и рано или поздно, но я до вас доберусь и утоплю в дерьме.

– Сожалею, но у вас это не получится хотя бы потому, что на этом свете мы с вами больше не встретимся.

– На том свете мы с вами не встретимся. Вы убили собственную мать, а страшнее греха не бывает. Вам гореть в аду, а мне собирать райские яблоки.

– Собирайте, я не против. Полагаю, что наш содержательный разговор исчерпан? Прощай, великий сыщик Гончаров. Паша, у нас все готово? Мы можем ехать?

– Да, Клара Оттовна, я все упаковал, – ответил густой мужской бас. – Все перевязано, ничего не забыто. А как быть с этой старушенцией?

– Закинь ее в подпол, чтоб господину Гончарову не было скучно умирать одному.

– А его тачка?

– За руль его машины сядешь ты, – категорично заявила полунемка Клархен. – Незачем оставлять ее здесь, только лишние разговоры.

– Эй, мужик, принимай подругу! – довольный своим остроумием, захохотал парень, и костлявое старушечье тельце упало мне на грудь. – Клевая, между прочим, телка, еще скажешь мне спасибо. Отлично оттянешься. Ну, спокойной вам ночи, – пожелал весельчак и захлопнул люк, а через какое-то время надо мной послышались удары молотка, и я понял, что подпол заколачивают, как гроб.

Стук наконец прекратился, послышался смех и звук затворяемой двери. Все смолкло, и даже шума запускаемых двигателей я не услышал.

– Баба Люба, ты живая? – дернув животом, спросил я, заранее опасаясь, что на мне лежит мертвое старухино тело.

– М-м-м, – промычала она в ответ, и я немного успокоился.

Перекрутившись и нащупав губами ее старческую щеку, я языком нашел край клейкой ленты, и после нескольких попыток мне удалось зубами зацепить уголок. Стараясь вместе с лентой не оторвать кусок ее дряблой кожи, я осторожно потянул. Сразу сообразив, что я хочу, она старательно взялась мне помогать, и вскоре уже я имел содержательную и разговорчивую собеседницу.

– Вот поганцы-то, сквернавцы, чертова кровь! Чуть было не зашибли меня совсем. Чтоб им, негодяям, на том свете вечно в аду гореть! Чтоб у них, у гадин, все руки поотсыхали да ноги поотвалились, чтоб никогда не видеть света всему их скотскому племени и впредь до девятого колена! – негодующе разразилась она целым потоком ругани, и если хотя бы один пункт ее проклятий свершился, то судьба Клары Оттовны была бы совсем не завидна.

– Успокойтесь, баба Люба, – сурово прервал я ее анафему. – Лучше расскажите, каким образом и когда вы завладели церковной утварью и как вам удавалось все это время водить всех нас за нос?

– А что об этом теперь говорить, утащила подлючка все оклады, всю посуду… Не об этом сейчас надо думать, надо соображать, как отсюда выбраться.

– Не волнуйтесь. Мои знают, куда я поехал, так что через пару часов нас отсюда вызволят, но руки мне развязать все-таки надо.

– Как же я их тебе развяжу, когда у самой за спиной спеленаты?

– Зубами, – уже имея некоторый опыт, посоветовал я.

– А ты мне их дал? – ехидно спросила баба Люба и мелко рассмеялась.

– Чего? – не понял я.

– Зубы эти самые, которыми я должна тебя развязать. Я уже позабыла, как они клацают, а ты мне такое говоришь. Лучше уж ты меня развязывай своими зубами.

– Не могу, – проклиная тестевский кулак, чуть не заплакал я. – У меня их тоже нет.

– Вот незадача-то. Слухай-ка сюда, там у меня в конце подпола стоит столб-подпорка, а в нем вбита старая и ржавая скоба. Края у нее все в зарубках и шершавые. Попробуй перетереть о нее веревку.

Деревенской бабке ума и смекалки не занимать. На коленях, в полнейшей темноте, периодически стукаясь лбом о стены и ведомый указаниями бабы Любы, я наконец нашел нужный столб со скобой и, как тоскливая сука, заерзал по нему задом.

– Баба Люба? – между делом спросил я. – А откуда взялся этот Паша?

– Так он в подполе сидел, я ведь тебе мычала и глазами показывала, а тебе хрен по деревне. Пока ты с ней разбирался, он тебя из подпола-то за ноги и дернул. Не слушал ты меня, вот и результат. Как там у тебя? Ладно получается?

– Не очень, шнуры-то капроновые, но потихоньку дело идет. Ты мне лучше расскажи, как серебро перекочевало от Марии Андреевны в твои казематы?

– А его у Маньки и не было. Она вообще не знала, что оклады уже года как четыре у меня в подполе зарыты. Она до самой своей смертушки так и думала, что они в подвале под церковью схоронены.

– Не надо мне дуть в уши, баба Люба, я отлично знаю, что она давно перенесла оклады из хранилища к себе домой, об этом свидетельствует ее граненая рюмка, найденная мной в пещере. В нее она вставляла свечу.

– Это не ее рюмка, а моя, и не она перетащила клад, а я сама.

– Значит, она вам об этом рассказала, а вы, бессовестно воспользовавшись ее тайной, присвоили церковную утварь, принадлежащую всему селу.

– Как бы не так. От Марии на этот счет никто не мог и слова-то вытянуть. Послушай, как дело-то было. Когда церковь запретили, то она долго стояла бесхозная, а году в тридцать пятом в ней устроили клуб. Потом, уже после войны, клуб построили новый, в церкви сделали спортивный зал, а меня поставили уборщицей и сторожихой. Но тогда я ничего такого не знала, иначе бы по дурости лет все растрепала по селу и от окладов давно бы след простыл.

Спортивный зал там продолжался долго, ровно столько, сколько жива была школа, и туда ходили заниматься детишки. Марья тогда, хоть и сама была учительшей, на это сердилась, но терпела. Говорила, что хоть так, да стены поддерживают и ремонтируют. А потом школа кончилась, дети разъехались, и спортзал стал никому не нужен. Тогда Григорий Федорович велел хранить в церковном подвале картошку, свеклу, капусту и разные другие овощи. Но сторожем по-прежнему оставалась я. Скоро ты там свои веревки перепилишь? А то я уже вся занемела.

– Скоро, рассказывай.

– Я всегда понемногу пользовалась общим складом – то пару килограммов морковки домой притащишь, то ведерко картошки, а как же на картошке сидеть и домой не принести? Люди ж засмеют. Ну а тут, года четыре тому назад, в самом конце весны своя картошка кончилась у многих. Стала я потихоньку по ночам приторговывать. Ну и в конце-то концов доторговалась до самого пола. Потом меня за такую торговлю хотели судить, да Григорий Федорович отбил. Но дело не в этом: подметая пол, я заметила, что он неровный и в одном месте будто бы вскорячился. Вот тогда-то я все и поняла. Поняла, но никому ничего рассказывать не стала, а уж Маньке и подавно. Все оставшиеся овощи к середине лета убрали и готовились завозить новые. А ключи-то от церкви и от подвала у меня. Так-то вот. Что ты пыхтишь, больно-то?

– Есть маленько. Рассказывай.

– Собралась я однажды темной ноченькой да в дождичек, взяла кой-какой инструмент и в церковку-то занырнула. До утра пласталась, а лаз проковыряла. Привалила его всякими ящиками да мешками и до другого раза. А следующей ночью и добралась до тайника Алексея Михайловича. Потом дело полегче пошло. Стала я день через день понемногу то добро домой перетаскивать. Когда ночью, а когда и днем, потому как сказала, что привожу в порядок помещение для засыпки следующего урожая. Вот так потихоньку все до осени и перетаскала и сразу же замуровала тот ход.