На Чулышмане

Талмень – это тоже Мишкина монополия. Именно талмень, а не таймень. И порой, слыша талмень и талмень, я задумываюсь о том, что этот талмень куда лучше принятого у нас тайменя. Ну, как, например, назовешь небольшого тайменя, который теперь в Чулышмане попадается куда чаще, чем пудовые рыбины? Небольшого окуня мы называем окушком. Небольшую щуку – щуренком. А тайменя?.. Нет, небольшого тайменя одним словом красиво не определишь… А вот у талменя небольшой талмень есть – это талмешонок. Наверное, Мишка прав со своим талменем. И будто поддерживая его авторитет, первым делегатом от гигантов Чулышмана и явился к нам именно талмешонок.

Мишка отложил спиннинг и выругался – таймень дважды гнался за блесной и оба раза сворачивал в сторону почти у самого берега. Блесна заменена, тайменю предложен иначе раскрашенный кусочек хитро выделанного металла. И тот же результат: таймень, как собака за велосипедом, гонится за блесной, но брать не берет.

Я иду на риск и предлагаю Мишке уступить мне место. Мишка уже поверил мне сегодня утром и продолжает верить до конца, но с долей изумления. Это изумление усиливается, когда вместо мепса я прикрепляю к леске блесну с крючком, который спрятан в резиновой рыбке.

Мишка щупает рыбку, удивленно пожимает под ватником плечами, но отходит в сторону, уступая мне каменную плиту, возле которой всякий раз сворачивал в сторону таймень.

Блесна с рыбкой уходит на глубину. Течение не очень сильное. Кончик удилища опущен к воде, чтобы приманка шла как можно ниже. Метр, второй, третий… – возвращается леска на катушку. И вдруг – стоп, как мертвый зацеп за дубовый корч, лежащий на дне. Решение принято в какое-то мгновение, рефлекторно, – все-таки подсечка. И зацеп оживает… А скоро около берега показывается тот самый таймень-талмешонок, который гонялся за Мишкиной блесной.

Одержана еще одна победа. Мишка окончательно признает за мной право пользоваться этой странной снастью, признает, правда, молча и молча уходит дальше, вверх по реке.

Я же остаюсь здесь, у плоской каменной плиты, далеко выдающейся в реку. За плитой течения почти нет – здесь, как аквариум, как заводь осеннего пруда, укрытая от ветра. На эту тихую воду шальная струйка нет-нет да и вынесет какой-нибудь желтый листок, вынесет и надолго оставит здесь. В воде за плитой хорошо и далеко видно. Видно дно, уходящее каменными уступами все дальше и дальше вниз в сумрачно-зеленую глубину.

Я остаюсь один над этой каменистой глубиной. Я неподвижен. Я скрыт от реки. К реке спускается белка. Белки в этом году много. В прошлом году родил кедр, бурундуки и кедровки прошлой осенью попрятали много орехов, и теперь те же кедровки, бурундуки, а вместе с ними и белки, явившиеся массой, разыскивают прошлогодние склады.

Белка подбирается к самой воде, что-то ищет тут. И вдруг плывет. Плывет быстро темным пушистым комочком, сносимым течением. Я переживаю за этого рискованного пловца. Вот он уже на середине потока. Дальше проще – дальше тише течение. Берег кажется совсем близко. Цель почти достигнута. И вдруг короткий всплеск-бурун – и белка исчезает в глубине.

Таймень! Конечно, это его бульдожья атака, это его резкий всплеск-бурун!.. Я тороплюсь – страсть есть страсть. Достаю из коробочки ту самую тяжелую свою блесну, финскую, эмалированную, весом 18 граммов, и отправляю ее навстречу тайменю.

Заброс, другой. Еще и еще забросы. Река молчит. Я устаю от ожидания удара-поклевки и откладываю спиннинг.

Приближается вечер, тихий, пасмурный. Я все около той же каменной плиты, около той же заводи-аквариума, возле которой был пойман мой первый таймень-талмешонок и где начала свой неудачный путь через реку белка-путешественница. Я вижу Мишку. Он еще далеко, но идет обратно. Я тоже соскучился по нему – одиночество около горной реки для меня не совсем обычно. Но одиночество, как все здесь, вдруг уходит – около плиты, у самой поверхности заводи, появляется хариус-гигант. Он не спеша поднимается к поверхности, полукругом обходит желтый лист, лежащий на воде, и так же не спеша скрывается в темно-зеленой глубине вечерней воды.

Проходит две-три минуты, и снова хариус, как призрак, является из глубины и снова, совершив круг, исчезает за плитой… Я не могу оценить его размеры, но он много солиднее тех рыб, которые сегодня достались мне. Как зачарованный я смотрю на воду и жду этого призрака еще и еще раз. И он снова является на свет божий и так же торжественно уходит в темноту.

Хариус-призрак больше не показывается. Вместо него является Мишка и громко сообщает прогноз погоды на ближайшее время:

– Дождь будет – из харюзов крови много течет.

Я смотрю на его сумку. Она полна рыбы и вся пропитана кровью.

Мишка, видимо поняв мое сомнение, рассеивает его:

– Так всегда. Харюза кровят к дождю.

Я рассказываю ему о хариусе-гиганте, и, видимо, напрасно. Мишка тут же вскакивает на плиту и принимается тралить своими мушками, крючками и мормышками, дополнительно привязанными к леске, мою заводь-аквариум. Но все напрасно. Рыбак разочарован, а я радуюсь: этот хариус-призрак остается только моим.

Ночью, как и предсказывал Мишка, пошел дождь. Он шел и утром, и днем и только к вечеру утих и дал нам возможность подсушить одежду.

Перед самыми сумерками я снова был у каменной плиты и снова, как в сказке, видел хариуса, медленно поднимавшегося к поверхности воды, и верил, что эта необыкновенная рыба и была хозяином и каменной плиты, и заводи, и той темно-зеленой глубины, которая начиналась сразу за каменной плитой. Она оставалась не пойманной ни Мишкой, ни мной. Для такой рыбы Мишка был слишком прямолинеен, а мне просто не приходило в голову заняться здесь рыбной ловлей…

Четвертая ночь на Чулышмане очень походила на вторую: на небе были те же самые звезды, а река дарила мне те же самые сказочные ночные голоса. Но теперь я без прежнего удивления слушал и шум площади, и цыганский хор, и бормотание приемника, и крикливый спор. Эти голоса уже не мешали мне спать.

Утро четвертого дня ушло на сборы. Потом мы перебрели реку, пугая белок и бурундуков, миновали сосновый лесок, прижатый к самым скалам речной протоки, и вышли к излучине Чулышмана, залитой червонным светом поздней осени. Здесь можно было остановиться и ночевать, но Мишка ко всему прочему был еще и суеверен и ночевать рядом с аилом, куда по ночам якобы являются духи гор, категорически отказался.

Когда-то этот аил, шестиугольная юрта, сложенная из лиственничных бревен и покрытая лиственничной корой, была жилищем скотовода, но сегодня в юрте-аиле никто не жил, и, как водится в горах, полуразрушенное жилище перешло во владение духов. Эти духи могут быть добрыми и злыми, но в любом случае ты узнаешь об их присутствии то по скрипу вдруг открывшейся двери, а то и по странному голосу, прозвучавшему вдруг в ночи. Духов гор надо уважать, и тогда они будут благоволить к тебе.

Наверное, в то утро мы ничем не обидели духов Чулышмана, и они подарили нам всю палитру последних живых красок природы и долгожданную встречу с тайменями…

Чулышман около оставленного аила больше походил на Верхнюю Волгу где-то в районе Старицы, чем на бурный поток, катящийся с гор. То ли река, пробившаяся сюда через скалы, к этому времени уставала, то ли именно здесь она решила успокоиться на время, чтобы собрать силы перед новым препятствием, только не нес на себе Чулышман в этом месте бешеной пены, не поднимался на дыбы и не хрипел. После нескольких дней соседства с ревом порогов Река показалась мне здесь непривычно тихой, и я мог слышать, как на том берегу реки переговаривались между собой кедровки.

Мы подъехали на конях к самой воде. Чулышман встретил нас здесь широкой каменистой отмелью, по которой в высоких сапогах можно было без особого труда добраться чуть ли не до середины потока. Дальше цвет воды густел и отмель начинала круто падать вниз к противоположному берегу. Там, у левого берега, и была глубокая яма, в которой и полагалось отстаиваться между охотами самым главным тайменям Чулышмана.