Жить с Библией

Язык моавитян похож на древнееврейский. Израильтянин, пришедший в Моав, мог понимать речь моавитян. Различия между двумя языками носили в основном диалектный характер. Например, 'я' по-моавски 'анах', а не 'анохи', как на иврите; 'год' -- 'шат', а не 'шана'; 'воевать' -- 'ле-хилтахем', а не 'ле-хиллахем'; 'много дней' -- 'яман раббан' (или 'ямин раббин'), а не 'ямим раббим'.

За время жатвы можно было привыкнуть к их языку и даже научиться говорить на нем.

В 1868 году в Дивоне, к северу от реки Арнон, около главной дороги, ведущей в Раббат-Аммон, была обнаружена надпись, датируемая IX веком до и. э., принадлежащая Мешу, царю Моава. Это рассказ о событиях в Моаве, предшествовавших восстанию Меши против Израиля, и о его завоеваниях и деяниях после освобождения от власти Израиля. В надписи 34 строки, и тот, кто знает иврит, может прочесть ее. Она начинается словами: 'Я, Меша, сын Кмоша... царь Моава, из Дивона. Отец мой царствовал над Моавом тридцать лет, а я воцарился после отца моего и воздвиг эту высоту Кмошу... Омри, царь Израиля, угнетал Моав много дней...' Надпись хранится теперь в Лувре, в Париже.

В годы засухи тучи, набегающие с моря, проходят на большой высоте над Бет-Лехемом и Хевроном.

Но когда они достигают Моава и наталкиваются на его высокие горы, они разражаются дождем. Правда, дожди эти довольно скудны, но вместе с обильной росой они достаточны, чтобы выращивать ячмень и пшеницу. На юге хлебные злаки приспособились к местным условиям на протяжении веков и выработали в себе способность произрастать при небольшом количестве влаги. Стебли у них короткие, листьев мало, и зерна скоро вызревают. Хлебное поле в Моаве - это не золотое море колосьев, которое доходит до пояса жнецам, как в Изреэльской долине и в прибрежной полосе. В Моаве при сборе урожая наклоняются и вырывают злаки с корнем. Стебли их здесь короткие, но колосья словно налитые и дают земледельцу достаточно хлеба.

Подобно сыновьям праотца Иехуды, который пошел в Адуллам, сыновья Элимелеха, поселившегося в Моаве, взяли себе в жены дочерей страны. И судьба их была такой же, как судьба первых двух сыновей Иехуды. Махлон и Килион, как Эр и Онан, умерли, не оставив после себя потомства. После смерти Элимелеха, а затем и двух его сыновей его жена Нооми вместе с одной из своих невесток, Руфью, покинула Моав и вернулась к своему народу, в свой родной города Иудее.

Рассказ о браке между Руфью Моавитянкой и Боазом -- это рассказ о гумне. Некогда засуха и голод заставили Элимелеха покинуть свой дом и отправиться в Моав. На поле среди жнецов нашла Руфь своего второго мужа. В период патриархов, когда евреи были кочевниками, живущими в шатрах и пасущими свои стада, мужчины часто встречали своих будущих жен у колодца, куда те являлись напоить свой скот. Теперь же, когда они стали оседлыми земледельцами, виноградник и хлебное поле в период жатвы сменили колодец. В душную летнюю ночь, когда дул хамсин, Руфь сказала Боазу: 'Простри крыло твое на рабу твою, ибо ты родственник'. На это Боаз ответил ей: 'Доброе дело сделала ты еще лучше прежнего, что не пошла искать молодых людей'. В обычные летние дни веют зерно пополудни на ветру, но в сезон хамсинов в продолжение всего дня воздух совершенно неподвижен, и веятели ожидают наступления вечера. С заходом солнца становится прохладнее, появляется легкий ветерок и можно веять на гумне, подбрасывая вилами обмолоченные колосья и предоставляя ветру разделить между тяжелыми зернами, падающими на свое место, и соломой и мякиной, уносимыми прочь. Все было прекрасно в тот вечер: ласковое дыхание ветерка, сладкий аромат сена на гумне, слова и жесты Руфи и Боаза. 'Боаз наелся и напился, и развеселилось сердце его', а Руфь умастила себя благовониями и облачилась в нарядные одежды. Ее сверковь, Нооми, которая знала, что ожидает ее, предостерегла ее: 'Не показывайся ему, доколе не кончит есть и пить'.

Все шло точно так, как задумала Нооми. Руфь сделала все, что наказывала ей сделать свекровь, и Боаз повел себя так, как и ожидали от него. Утром он вышел к городским воротам, предложил одному из родственников Элимелеха выкупить поле Элимелеха и взять Руфь в жены. [Согласно обычавм тех времен, в случае смерти мужа, не оставившего после себя потомства, на его вдове должен жениться его ближайший родственник (так называемый левиратный брак)]

Родственник Элимелеха отверг это предложение (как некогда Онан, сын Иехуды, который отказался жениться на Тамар после смерти своего бездетного брата Эра), опасаясь, что такой брак уменьшит его собственную долю в наследстве. Он сказал Боазу:

'Не могу я взять ее себе, чтобы не расстроить своего удела: прими ее ты, ибо я не могу принять'. Поэтому Боаз купил у Нооми 'все Элимелехово и все Килионово и Махлоново... Также и Руфь Моавитянку, жену Махлонову, взял себе в жены'.

И весь народ, присутствовавший при этом, и старейшины города благословили его: 'Да соделает Господь жену, входящую в дом твой, как Рахиль и как Лию'. И добавили: 'И да будет дом твой, как дом Переца, которого родила Тамар Иехуде'.

Так Боаз взял Руфь в жены, и родился у них сын Овед. Овед и Перец родились от чужестранок. Они вошли в род основателей дома Давидова в силу обязательства их отцов жениться на вдове своего умершего родственника, нежелания остаться бездетными и ловкости, с которой они пленили сердца своих искупителей : Боаза и Иехуды.

В первые годы существования Нахалала гумно тоже было центром жизни поселения. Взрослые сносили жатву своего годового труда на гумно, а мы, подростки, коротали теплые летние вечера на скирдах.

В те дни мы занимались главным образом полевыми посевами. Сеяли пшеницу и ячмень зимой, а кукурузу и сорго летом. Тракторов и комбайнов на полях тогда не видели. Сеяли мы вручную, пахали на лошадях и мулах, жали серпами и на тележках свозили жатву на гумно.

Гумно находилось в центре поселения. Каждому земледельцу был отведен на гумне его собственный участок, на который он свозил урожай со своего поля, собирая в одну кучу пшеницу, в другую ячмень. Мой отец сгружал вилами с телеги снопы, а я, стоя на скирде, подхватывал их и укладывал в две кучи, колосьями внутрь скирды, а стеблями наружу. Молотили на старой немецкой молотилке, которая работала медленно и часто выходила из строя. Молотьба шла в течение всего лета. Машина продвигалась от скирды к скирде, пожирая колосья и выплевывая мешки зерна,

В периоды напряжения и беспорядков судьба урожая вызывала серьезные опасения. Участились нападения на евреев, которые случайно оказывались в арабских городах или кварталах, а в сельской местности -- поджоги хлеба на корню и зернохранилищ.

В Нахалале была усилена охрана. На водонапорной башне установили круглосуточный сторожевой пост, и часовой наблюдал в бинокль за тем, что происходило на полях. Если ему казалось, что где-то занялся огонь в хлебах, он бил в колокол, и всадники мчались во весь опор тушить пожар. Летом 1929 года, когда вспыхнули арабские волнения, мне было четырнадцать лет. Наши родители с оружием в руках караулили дома и хлева, а на нас, подростков, была возложена задача сторожить зернохранилища. Нам дали что-то наподобие копий или пик. Наш кузнец выковал железные наконечники, а мы насадили их на палки. Я очень гордился своей пикой. Я заострил наконечник на оселке, который мы использовали для точки серпов и кос, и вырезал для него дубовое древко. Оно было крепким и прочным, хотя и тяжеловатым.

Мы дежурили парами. Один дремал, пока другой караулил. Когда я сторожил, я пристально всматривался вдаль, надеясь обнаружить араба, крадущегося к амбару, чтобы поджечь его. Я обдумывал, что я предприму, если он появится, и уносился вдаль на крыльях воображения. Я решал, что я бесшумно соскользну со скирды вниз, подберусь к нему с тыла, и в тот момент, когда он поднесет огонь к тряпке, пропитанной бензином, всажу ему в спину свое оружие.

Когда наступала моя очередь отдыхать, я втискивался между снопами и вытягивался там. Одеяло или подушка мне были не нужны. Стебли пшеницы были приятнее самого мягкого матраца.