Страница 6 из 7
Лучше я ничего не скажу о погибшем, чем, рассказывая его биографию, умолчу о гибели.
Правильное это решение? Неправильное? Решайте сами.
"Все, что с нами было, - было", - говорили одни, чувствуя себя правдолюбцами. И ставили после этого правдивого утверждения большую, жирную, правдолюбивую точку.
Вот мы какие правдивые! Признаем: было!
"Всего того, что с нами было, вовсе не было, - говорили другие. - То есть, конечно, что-то нехорошее при Сталине было - перегибы, ошибки, - но партией все уже разоблачено. Вперед по ленинскому пути - к строительству коммунизма! Мертвых не воскресишь, и чем меньше разговоров о прошлом - тем лучше".
"Необходимо исследовать, что произошло, - говорили третьи, и я в их числе, - что, почему и когда случилось, что привело к совершившемуся. Раны, не омытые слезами, гноятся. Ни шагу нельзя сделать вперед, предав совершившееся забвению".
В феврале 1968 года я написала статью "Не казнь, но мысль. Но слово", в которой попыталась найти точное выражение своему требованию.
"Я хочу, чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос. Не перечеркнуть надо счет, поставив на нем успокоительный штемпель "уплачено", а распутать клубок причин и следствий, серьезно и тщательно, петля за петлей, его разобрать... Миллионы крестьянских семей, тружеников, выгнанных на гибель, на Север, под рубриками "кулаки" и "подкулачники". Миллионы горожан, отправленных в тюрьмы, в лагеря, а иногда и прямо на тот свет под рубриками "шпионы", "диверсанты", "вредители". Целые народы, обвинен-ные в измене и выгнанные с родных мест на чужбину.
Что же привело нас к этой небывалой беде? К этой совершенной беззащитности людей перед набросившейся на них машиной? К этому невиданному в истории слиянию, сплаву, сращению органов государственной безопасности (ежеминутно, денно и нощно нарушавших закон) с органами прокуратуры, существующей, чтобы блюсти закон (и угодливо ослепшей на целые годы), - и, наконец, с газетами, призванными защищать справедливость, но вместо этого планомерно, механизированно, однообразно извергавшими клевету на гонимых миллионы миллионов лживых слов о ныне разоблаченных, матерых, подлых врагах народа, продавшихся иностранным разведкам?
Когда и как оно совершилось, это соединение, несомненно самое опасное изо всех химических соединений, ведомых ученым? Почему оно стало возможным? Тут огромная работа для историка, для философа, для социолога. А прежде всего для писателя. Это главная сегодняшняя работа - и притом безотлагательная. Срочная. Надо звать людей, старых и молодых, на смелый труд осозна-ния прошедшего, тогда и пути в будущее станут ясней. И нынешние суды над словом не состоя-лись бы, если бы эта работа оказалась проделанной вовремя".
Если бы все мы, и я в том числе, не были приучены замалчивать или извращать по приказу: не одно, так другое.
"Отношением к сталинскому периоду нашей истории, вцепившемуся когтями в наше настоя-щее, - писала я тогда, - определяется сейчас человеческое достоинство писателя и плодотвор-ность его работы"*.
* Статья "Не казнь, но мысль. Но слово" разошлась в Самиздате в тысячах экземпляров. Она была напечатана во многих зарубежных газетах и передана несколькими радиостанциями мира. В 1976 году в Нью-Йорке издательство "Хроника" выпустило сборник моих статей и "открытых писем" под названием "Открытое слово". Там опубликована и указанная статья. Напечатана она теперь и в Москве - см. журнал "Горизонт", 1989, № 3, с. 44-48.
Примеч. ред. 1997. - В 1991 году сборник "Открытое слово" полностью переиздан в Москве ("IMA-press"); составил и прокомментировал его Владимир Глоцер.
Эта статья - действие активное. Но еще до ее написания я совершила поступок, который даже и поступком не назовешь.
В середине шестидесятых годов, как я уже сказала, я дала себе относительно собственного литературного поведения свой скромный зарок. Чем чаще я видела, как удаляют из книг упомина-ния о насильственных гибелях, чем чаще возникали вокруг новые суды над словом, чем чаще на страницах газет появлялись прямые или косвенные утверждениям, будто Сталин, хоть, конечно, и зря расстреливал старых большевиков, но зато был выдающимся марксистом и внес ценный вклад в науку ("Это то же самое, - заметила однажды мельком Ахматова, - что признать: человек был людоедом, но зато отлично играл на губной гармонике"), чем более явственно в беззвучной борьбе между памятью и забвением побеждали циркуляры о нарочитом забвении, а с памятью чинилась расправа, чем чаще упоминания о гибелях выпалывались со страниц предисловий и послесловий, как вредный сорняк, - тем тверже становилось принятое мною решение: я никогда не позволю ни одному редактору и ни ради какой бы то ни было высокой цели вычеркнуть из моей статьи или книги хотя бы единую строчку, посвященную памяти погибших.
Сейчас, в середине семидесятых, на меня уже вообще никакая литературная арифметика не действует. Сейчас я уже не отдала бы и заглавия "Утаенное наследство" - потому что оно в самую точку, и в замалчивании горестной истории романа "Виктор Вавич" не стала бы участво-вать. Тогда, в середине шестидесятых, литературная арифметика перестала действовать на меня всего лишь в одном пункте, но зато в самом главном.
Мой обет далеко не сразу отразился на моей литературной судьбе. Ведь занятия мои были разнообразны: далеко не в каждой статье или книге шла речь о погибших в тридцатые или сороко-вые. На литературной судьбе моей больше, чем данный мною обет, поначалу отражались "откры-тые письма", адресованные мною во все советские газеты, но не напечатанные ни в одной: "Михаилу Шолохову, автору "Тихого Дона" (1966); "Не казнь, но мысль. Но слово" (1968); "Ответственность писателя и безответственность "Литературной Газеты"" (о Солженицыне, 1968); "В судебную коллегию по уголовным делам Верховного суда УССР" - заявление по делу Рейзы Палатник (1971) и др.*.
* См. тот же сборник "Открытое слово".
В наших газетах их не печатали вовсе, перестукивал и распространял охотно один Самиздат. Если говорить о судьбе моих печатных (типографским способом) книг, то на нее сильнее повлия-ли, конечно, "открытые письма", чем мой скрытый обет. С Самиздатом управиться трудно, ну, а дать насчет самовольного автора распоряжения по издательствам - легче легкого. Хочешь, чтобы тебя перепечатывали на машинке, - не будут тебя печатать в типографии. Примерно со времени моего открытого письма "Михаилу Шолохову" статьи и книги, прежде удостаивавшиеся лестного внимания советской критики, читателей и писателей, перестали переиздавать вообще. Да и новые издавать тоже. Чудом вышла в 1967 году в альманахе "Прометей" глава из большой книги о Герцене: "Начало". На этом начале моя литературная деятельность, в сущности, кончилась (если не считать опубликованной в № 9 "Нового мира" за 1968 год стенограммы двух записанных мною бесед с С.Я. Маршаком).
Далее вступил в силу мой зарок. Он мешал публикованию моих статей или книг, даже в тех редких случаях, когда издательства еще обращались ко мне или были так милостивы, что соглаша-лись рассматривать мною написанное.
Мне предлагали изъять страницу, полстранички, абзац, строку, и тогда моя работа, вся, за исключением строчки или абзаца, будет отправлена в типографию, напечатана, опубликована, а может быть, и похвалена. Но - если речь шла о погибших - я отказывалась.
...штабелями
В снегу лежали не дрова.
Приведу два примера - их было гораздо больше, но для наглядности хватит и двух.
В июле 1964 года скончался С.Маршак. Редакторской работе Самуила Яковлевича мною посвящена целая глава в книге "В лаборатории редактора". Естественно, что мне, знавшей С.Я.Маршака около 40 лет, проработавшей бок о бок с ним - 9, захотелось написать воспомина-ния о нем. В октябре 1966 года я их окончила. Прежде всего предложила свои мемуары в журнал "Детская литература". Там не пожелали даже прочесть: т. Бавина вежливо и обоснованно сообщи-ла мне, что у них в портфеле материалу на 10 номеров вперед. Так что и читать мои воспоминания не стоит. (Среди их сотрудников, по-видимому, множество людей, близко знакомых с С.Я.Марша-ком в течение 40 лет.) Я не удивилась: со времени моей статьи "О чувстве жизненной правды"*, посвященной ханжеству в детской литературе, вся казенная детская литература от меня отвернулась.