Страница 4 из 5
Я закинула руки за голову и закрыла глаза. Интересно, что он сейчас мне расскажет?
Однако Дима ничего рассказывать не стал. Подождав примерно минуту, я открыла глаза. То, что я увидела, меня, честно говоря, удивило. Приятно удивило.
Дима стоял возле меня без каких-либо признаков одежды, и — я опустила глаза ниже — так сказать, в полной боевой готовности. Он как-то виновато улыбнулся, пожал плечами и молча нырнул ко мне под простыню.
Я не стала его прогонять.
Примерно через два часа я потянулась к своей куртке за сигаретами. Дима спал. Анатолий Борисович — тоже; странно, что мы его не разбудили.
Я уже чиркнула зажигалкой, как вдруг вспомнила, что в купе, кажется, не курят. Я вздохнула — теперь придется одеваться и идти в тамбур. Димины часы на столике показывали половину второго ночи. Я натянула джинсы и маечку. Ничего — покурим налегке.
Уже выходя в коридор, я вспомнила, что Нубин так и не появился. Что-то долго они курят с председателем. Я открыла дверь в тамбур. Черт! Вот чего не ожидала, того не ожидала. Нубин лежал, скорчившись, на полу. Стены и пол тамбура забрызганы кровью. Дверца наружу пробита пулями — я насчитала восемь отверстий — пытались прострелить замок, чтобы ее открыть. Стекло на дверце отсутствовало, пол был усеян осколками.
Видно, кто-то хотел сбросить с поезда труп, сверху донизу дверца была измазана кровью. Я сделала шаг вперед, чтобы осмотреть тело. Под моей ногой что-то хрустнуло. Очки Нубина. Я перевернула его на спину.
Ясно, что он был застрелен человеком неумелым — на теле было несколько огнестрельных ранений, далеко друг от друга — стрелял не профессионал. Возникал очевидный вопрос — кто это сделал?
Кровь местами засохла, значит, убийство совершено почти сразу после того, как я его видела в последний раз. Председатель Киевского союза художников Григорий Львович Никуленко? Может быть, хотя маловероятно. Даже если на самом деле он не председатель вовсе, а бандюга, то и тогда не сходится: он же последний человек, кого видели с Нубиным. Зачем ему совершать преступление, заранее становясь главным подозреваемым? Не знаю, но мне кажется, что это сделал не Никуленко.
Я вышла из тамбура. Эх, Нубин Михаил Георгиевич, так и не выяснила я, на чьей ты стороне. Ну что ж, поезд приходит к месту назначения послезавтра, вернее, уже завтра утром, так что время у меня есть. Более того, у меня есть план.
Я зашла в туалет, смыла с кроссовок кровь и пошла будить проводника.
Глава 2
Милиция подняла на ноги оба вагона. Допросив каждого, они ушли дальше к голове поезда продолжать расследование.
Со мной разговаривали отдельно. У меня не было желания сдавать Никуленко. Он, наверное, прекрасно понимал, что благодаря мне мигом может стать подозреваемым номер один и будет взят под стражу.
Нужно поговорить с председателем, и я заставлю его помочь мне. Когда я постучала к нему в купе, было половина четвертого утра. Он не спал, как и следовало ожидать. Открыл мне почти сразу же. Я молча прошла и села к столику. Никуленко сел напротив меня, опустив голову. Прошла минута. Я кашлянула. Никуленко не шелохнулся. Я принялась барабанить ногтями по поверхности столика. Ноль внимания.
— Григорий Львович, — подала наконец я голос.
Он выпрямился и посмотрел на меня. Лицо его было бледным, глаза, и так тусклые, как я успела заметить в нашу первую и единственную встречу, сейчас казались совсем безжизненными. Будто нарисованными серым карандашом. От его сановности не осталось и следа. Теперь это был смертельно уставший пожилой человек.
— Я не убивал, — сказал он неуверенно и испуганно, как будто уже сидел перед следователем.
— Я знаю, — сказала я.
Надо ему хоть немного поднять настроение, а то того и гляди загнется. И вправду, он несколько оживился. Настолько, что даже немного порозовел лицом. Потом начал рассказывать. Говорил он быстро, скороговоркой. Не давая мне вставить ни слова.
— Мы только выкурили с ним по сигарете, он… Миша его звали? Да? Миша… задал мне еще пару вопросов. О чем? О… конференции, по-моему, по поводу моего предстоящего доклада. Такой доклад… Он больше, конечно, отчет…
— Сколько времени вы стояли с ним? — спросила я.
Думаю, если бы я его не стала прерывать, он бы так весь остаток ночи и проговорил.
— Две… три… минут пять, не больше. Мне тогда очень спать хотелось, я устал. А человек я уже пожилой, пятьдесят шесть лет мне. Давление у меня от этой поездки повысилось…
— Куда Нубин пошел после этого?
— Кто? А… Простите, просто я не знал его фамилии. Он мне представился в начале разговора, но я забыл. Он? Он никуда не пошел. Он закурил еще сигарету и стал что-то писать в блокнотик. Это я ушел. Я устал… давление у меня…
Тут в голову мне пришла одна мысль.
— А скажите мне, Григорий Львович, — сказала я, придвинувшись к нему, — вот вы, сколько лет вы уже занимаете пост председателя Союза художников?
— Десять лет.
Он испугался так, как будто я спросила, к примеру, зачем он убил Нубина. Сразу прекратил свою скороговорку и принялся хрустеть суставами пальцев.
— За все десять лет вам, наверное, немало приходилось общаться со всякими журналистами?
Никуленко закивал головой. Теперь он молчал и, не отрываясь, смотрел мне в глаза.
— Разговаривая с Нубиным, — продолжала я, — вы не заметили что-нибудь необычное в его поведении? В смысле, он вел себя как типичный журналист или?..
— Н-нет, — протянул он, — кажется, нет.
— Так, — сказала я и сделала вид, будто глубоко задумалась.
Честно говоря, я просто не знала, о чем еще его спрашивать. Григорий Львович не сводил с меня раболепного взгляда. У меня даже появилась мысль: а что, если предложить ему на карачках пробежать по коридору вагона туда-обратно, туда-обратно раз пять, или еще чего… Согласится ведь. Голову даю на отсечение — согласится. Впрочем, ладно, ерунда это все, и я устала, и он человек пожилой. Давление опять же.
— Григорий Львович, — сказала я тоном завзятого заговорщика, — я ничего не стала говорить милиции о том, что видела вас с Нубиным за несколько минут до убийства. — Никуленко весь обратился в слух. — Вы понимаете, что если я им это скажу, то вы автоматически становитесь главным подозреваемым. А если менты никого сегодня не задержат, то — почти виновным. — Никуленко сидел не шелохнувшись, даже, по-моему, не мигая. — Меня интересует один вопрос, — начала я. — Не знаете ли вы, кто-нибудь из вашей организации был замечен в употреблении наркотиков, в молодости ли, в настоящее время?
Никуленко снова затараторил, как в начале нашего с ним разговора:
— В молодости, знаете, всякое хочется попробовать. А тут еще художники, понимаете, богема, среда обитания… так сказать… способствует. Пробовали, наверное, многие. Некоторые лечились. А вообще у нас больше водкой балуются. Я-то сам не пью, а…
— Скажите, Григорий Львович, — прервала я его, — сейчас в поезде такие товарищи есть?
— Да все два вагона. Если…
— Что?!
— Вы про наркоманов?.. А… Тогда, наверное, сейчас подумаю… — он замялся, замычал: — Никого. Нет, никого не припомню.
Мне показалось, что он лукавит.
— Подумайте, Григорий Львович, хорошенько, — я строго посмотрела на него, — вспомните.
Он снова засуетился, потом виновато и тоскливо посмотрел на меня:
— Нет, никого не помню. Хотя… есть тут народ. У нас в четвертом и восьмом купе, в другом вагоне — в пятом, кажется. Но я не уверен до конца.
Ну да черт с ним. И это уже неплохо. Он, по-моему, так напуган, что еще неделю отходить будет, а уж сейчас точно от него ничего больше путного не добьешься.
Я посмотрела на часы: начало пятого, утро скоро, а мне предстоит еще одно важное дело. Господи, спать-то как хочется. Надо будет с Благушиным поговорить — пусть платит, как за две смены, ночью же работаю. Шучу, конечно.
— Ну, Григорий Львович, — я встала из-за стола, — не буду больше вас задерживать.