Женская война

И потом вдруг остановился.

– Послушайте! Куда вы меня ведете?

– Разве не видите! – отвечал тюремщик. – В подвал!

– Боже мой, неужели меня похоронят живого?

Тюремщик пожал плечами, прошел по множеству коридоров и, дойдя до низенькой отсыревшей двери, отпер ее.

За нею слышался странный шум.

– Река! – вскричал Ковиньяк в испуге, увидав быстрые и черные воды.

– Да, река. Умеете вы плавать?

– Умею... нет... немножко... Но черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?

– Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вон там. Значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут слышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.

– Поймают нас! – вскричал Ковиньяк. – Стало быть, мы бежим?

– Да, разумеется, мы бежим!

– Куда?

– Куда вздумаем.

– Стало быть, я свободен?

– Как воздух.

– Ах, Боже мой! – вскричал Ковиньяк.

И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не справляясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в воду и быстро нырнул, как рыба, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру, и оба они несколько минут боролись с течением реки и наконец увидели лодку.

Тюремщик свистнул три раза, гребцы, услышав условленный свист, поспешили к ним навстречу, взяли их в лодку и, не сказав ни одного слова, принялись усердно грести и через пять минут перевезли их на противоположный берег.

– Уф! – прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как бросился в воду. – Я, стало, быть, спасен. Добрый, незабвенный мой тюремщик, Господь Бог наградит вас!

– Да я уже довольно награжден, – отвечал тюремщик, – я получил уже сорок тысяч франков. Они помогут мне ждать небесного награждения терпеливо.

– Сорок тысяч франков! – вскричал Ковиньяк в изумлении. – Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч франков?

Часть IV

Аббатство Пейсак

I

Скажем пару слов в объяснение всего происходящего, а затем будем продолжать рассказ.

Притом же пора вернуться к Наноне де Лартиг, которая, увидев последние судороги Ришона, вскрикнула и упала в обморок.

Однако же, как мы уже видели, Нанона была женщина не слабая. Несмотря на свое нежное тело и на свои маленькие ручки и ножки, она перенесла продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Душа ее вместе и любящая и сильная, умела покоряться обстоятельствам и поднималась выше прежнего каждый раз, как рок давал ей пощаду.

Герцог д’Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидав, что она так сильно поражена при виде физической боли – она, которая во время пожара дворца его в Ажане едва не сгорела живая, не испустив ни одного крика, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, которые приготовили огненную казнь фаворитке ненавистного губернатора, она, которая во время этого пожара, не поморщившись, видела, как убили двух ее служанок вместо нее!..

Нанона пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервическим припадком, в продолжение которого она не могла говорить и только кричала. Даже сама королева, посылавшая к ней нескольких гонцов, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, захотел сесть у ее постели и приготовлять ей лекарство: это была его слабость.

Нанона пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли. Наконец, схватившись обеими руками за голову, она закричала в отчаянии:

– Я погибла! Они убили его!

По счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли почесть их бредом. Они так и сделали.

Однако же эти слова не были забыты, и когда утром герцог д’Эпернон вернулся из экспедиции, которая удаляла его из Либурна, то узнал разом и про обморок Наноны, и про слова, которые она сказала, когда пришла в себя. Герцог знал ее пылкую душу, он понял, что тут есть что-то поболее бреда. Поэтому он поспешил к Наноне, воспользовался первою минутою, когда они остались одни, и сказал:

– Милая Нанона, я знаю, сколько вы страдали от смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окошками.

– Да, – вскричала Нанона, – это гнусное злодейство!

– В другой раз будьте спокойны, – отвечал герцог. – Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на другой площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значит, вы даже не знали его.

– Ах, это вы, герцог? – сказала Нанона, приподнимаясь и схватывая руку герцога.

– Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?

– О нем, герцог, о нем! – сказала Нанона несколько в бреду. – Вы убили его! О несчастный!

– Милая Нанона, вы пугаете меня! Что значат ваши слова?

– Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете?

– Нет, милая Нанона, я не убивал его, – отвечал герцог, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, – как мог я убить его, когда его не знаю?

– Да разве вы не знаете, что он в плену, что он капитан, что он комендант, что он совершенно равен бедному Ришону и что жители Бордо выместят на нем за убийство Ришона? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки убийство.

Герцог, пораженный ее словами и молниею ее глаз, побледнел и отступил.

– Правда! Правда! – закричал он, ударив себя по лбу. – Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.

– Бедный брат мой? Несчастный брат! – вскричала Нанона, радуясь, что может наконец высказать душу, называя любовника своего тем именем, под которым герцог д’Эпернон знал его.

– Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, – сказал герцог. – Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, теперь еще не знают в Бордо про смерть Ришона. Надобно собрать суд, судить... Притом же они не вдруг решатся.

– А разве королева не вдруг решилась? – спросила Нанона.

– Но королева все-таки королева, она располагает жизнью и смертью. А они – только бунтовщики.

– Поэтому они будут щадить еще менее, – возразила Нанона, – но говорите, что сделаете вы?

– Еще сам не знаю, но положитесь на меня.

– О, – сказала Нанона, стараясь приподняться, – он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.

– Успокойтесь, милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.

Герцог не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его.

Нанона прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:

– О, герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!

Герцог прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала ему такую надежду.

Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога:

«Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся в службе его величества.

Если он арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени герцога д’Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из королевских крепостей.

Если нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не останавливаться: насилие, поджог, убийство – все будет прощено.