Женская война

Клара взяла его за руку, прижала к груди и поцеловала нежно, как отца.

– Ступайте, ступайте, – сказал Лене нежно, – не теряйте времени. Кто истинно любит, тот нетерпелив.

Потом, когда она перешла в другую комнату и позвала Помпея, который помогал ей переодеваться, Лене прошептал:

– Кто знает, что случится?

XXII

Каноль слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна он мог наслаждаться подвижною и оживленною картиною, которая раскрывалась перед его глазами и была одна и та же во всех концах города.

– Черт возьми, – говорил он, – как досадно! Опять препятствие. Эта смерть Ришона... Бедный Ришон! Он был предостойнейший человек!.. Эта смерть Ришона повредит нашему плану, мне уже не позволят гулять по городу, как позволяли прежде. Прощайте, свидания, и даже свадьба моя прощай, если Кларе не угодно будет обвенчаться в тюрьме. О, ей, верно, будет угодно! Ведь все равно, где ни венчаться. Однако же это плохое предзнаменование... Черт возьми! Почему получил я это известие сегодня? Лучше было бы, если бы оно пришло завтра!

Потом он подошел к окну, заглянул в него и продолжал:

– Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. По счастию, в наше время события совершаются быстро, и жители Бордо довольно легкомысленны, а между тем мне все-таки придется поскучать порядочно. Бедная Клара! Она, верно, в отчаянии. По счастию, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват... Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако же теперь не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, подумаешь, что они знают, что я здесь, за решеткою, как медведь...

Каноль, скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философические мысли, которыми обыкновенно он занимался очень мало.

– Какая глупая вещь война! – прошептал он. – Вот Ришон, с которым я обедал назад тому месяц, погиб! Он, верно, убит на крепостных пушках, и я должен бы был сделать то же! Да я и сделал бы это, если бы меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война, в самом деле, страшнее всех возможных войн. По крайней мере я ничем не содействовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему гению-хранителю, моей даме... О! Как много обязан я ей!

Вошел офицер и перебил монолог Каноля.

– Не угодно ли вам поужинать? – спросил он. – Извольте приказать, тюремщику приказано давать вам все, чего вы захотите.

– Хорошо, хорошо, – сказал Каноль, – они, кажется, намерены обходиться со мною порядочно во все время, пока я буду сидеть здесь, а я думал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров...

– Я жду, – сказал офицер, кланяясь.

– Ах, извините, простите меня! Ваша учтивость навела меня на некоторые размышления... Вернемся к делу; да, милостивый государь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне очень довольно.

– Теперь, – сказал офицер, подходя к нему с участием, – не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение... К кому-нибудь в городе... Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат, стало быть, поступайте со мной как с товарищем.

Каноль посмотрел на него с удивлением.

– Нет, милостивый государь, у меня нет вам никакого поручения, я ничего не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю вас за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, и, если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду вас, милостивый государь.

В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.

– Хорошо, – сказал он. – Вам сейчас подадут ужин.

Он вышел.

Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо великолепнее, чем желал Каноль. Он сел за стол и поужинал с удовольствием.

Даже солдаты смотрели на него с удивлением. Каноль принял их удивление за зависть, вино было чудесное, и он сказал:

– Друзья мои, принесите еще два стакана.

Один солдат вышел и скоро воротился с двумя стаканами.

Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.

– За ваше здоровье, друзья! – сказал он.

Солдаты взяли стаканы, чокнулись с Канолем и выпили вино, не отвечая на его тост.

«Они не очень учтивы, – подумал Каноль, – но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего».

И он продолжал ужинать.

Когда он кончил, солдаты вынесли стол.

Офицер опять вошел.

– Ах, Боже мой, – сказал ему Каноль, – отчего вы не ужинали со мною? Ужин был бесподобный.

– Я не могу иметь этой чести, милостивый государь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел...

– Посидеть со мною? – спросил Каноль. – Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.

– О, нет, милостивый государь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический аббат. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религии, может быть...

– А зачем мне пастор? – спросил Каноль простодушно.

– Но, – отвечал офицер в смущении, – может быть, вы захотите помолиться.

– Об этом я подумаю завтра, – отвечал Каноль с улыбкою, – я молюсь только по утрам.

Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.

– Черт возьми, – прошептал Каноль, – видно, весь свет глупеет! С тех пор как Ришон умер, все люди, которых я встречаю здесь, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя несколько сносного!

Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею прежде, чем он мог узнать гостя.

Гость обнял его обеими руками и зарыдал.

– Господи Боже мой! – сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. – Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?

Но, отступая назад, он сдвинул шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы виконтессы де Канб упали на ее плечи.

– Вы здесь? – вскричал Каноль, подбегая к ней. – О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы.

– Тише, – сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. – Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то я могу видеть вас еще раз, Боже мой! Как я рада!

И Клара зарыдала.

– Видеть меня еще раз! – повторил Каноль. – Что это значит? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уже не должны были видеть меня? – спросил он с улыбкой.

– О, не смейтесь, друг мой, – отвечала Клара, – ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас. О, если бы вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно... без помощи Лене, без помощи этого добрейшего человека... Но поговорим о вас, друг мой. Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?

– Меня, меня, точно меня, – отвечал Каноль, смеясь.

– Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.

– Так что же вы знаете?

– Ведь вы ждали меня, – продолжала виконтесса, – не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?

– Я был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильнее вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастие: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.

Клара в свою очередь посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел на барона офицер за несколько минут прежде.

– Как! Вы не шутите? – спросила она. – И вы вовсе не боитесь, не испуганы?