Дождливое лето

Посягну на большее, рискну сказать, что все мы в чем-то дилетанты. А иногда даже не «в чем-то», а как раз в том, что сами считаем главным своим занятием. Разве не кажутся нам наивными дилетантами люди, пытающиеся рассказать, объяснить природу гения? Будто это возможно! И великий ученый — разве не дилетант он перед лицом Господа Бога? Я называю этим именем то сцепление сил, которое управляет миром…

Так или иначе, но тетя Женя была  п р е к р а с н ы м  дилетантом. Даже если в дилетантстве и есть что-либо плохое, к ней оно не прилипло.

Да и Зоин муж Олег — такой же. Конечно, душа и мозг всего предприятия — Зоя, но двигатель, мотор — Олег с его незаконченным инженерным образованием. Бросил все и пошел за ней, а еще говорят, что любовь стала пережитком прошлого… Как бы не так! Сам он, правда, только ухмыляется, когда разговор заходит об этом, но факт есть факт. Растворился мужик в женином деле и рад этому.

А может, археология или золотоискательство (археологи не простят, что я два этих понятия поставил рядом) были его нераскрытым, до поры тайным для него самого призванием? Тоже может быть.

Вот ведь что оказалось важным: удачливый человек с легкой рукой. Такой, скажем, пойдет в компании за грибами — наберет больше всех, будет удачливее, всех на рыбалке, на охоте. Его удачливость сработала и здесь. Когда в ковше экскаватора оказались какие-то черепки и железки (строители, по правде говоря, на них не обратили внимания; подобрал их в отвале лесник с нижнего кордона, и уже от него весть пошла дальше), Олег тут же примчался на трассу газопровода. Походил вдоль траншеи там, где попадались черепки, оглядел это поросшее ковылем, открытое всем ветрам неуютное место. Никого, к счастью, рядом не было. Строители «гнали план» и ушли со своими машинами дальше. Потом взял лопату, отошел на несколько шагов в сторону и начал копать. У них это называется: заложить разведочный шурф.

Крымские горы сложены в основном известняками. В обнажениях — голый, костяного цвета, изъеденный влагой и ветрами пористый камень, карровые поля, а на этих полях поражает правильность, геометричность, что ли, линий, похожих на борозды исполинского плуга. Природа любит играть в геометрию, вычерчивать окружности, параболы, а здесь — прямые… Сверху карры кажутся шероховатой поверхностью гор, идти по ним трудно, все время выбираешь, куда ступить. Они наводят на мысль, будто яйла стремится защитить себя от людей, от овец, от прочей твари.

Мое собственное представление о каррах: зубы дракона. Но никогда и никому я не умел объяснить его.

Однако голые карровые поля больше свойственны восточным яйлам. В других местах их задернило, природа словно набросила на камень зеленое покрывало. Только кое-где из земли торчат источенные временем, оплывшие, похожие на черепа камни. И сквозь глазницы — полынь, ковыль. Почвы мало — на один штык.

Олег рыл неторопливо, спокойно, без азарта. (Так сам теперь говорит. Я не очень в это верю. Хотя, может, и впрямь был спокоен, потому как ничего слишком уж интересного не ожидалось — причины для таких ожиданий не было. Подумаешь, обломки керамики!.. Да в Крыму они встречаются чуть ли не повсюду…) Во втором или третьем копке с лопаты свалился комок, упал, рассыпался, и явилось чудо — золотая монета.

«Почему именно здесь копал, а не рядом?» — «Не знаю». — «Чутье, внутренний голос?» — «Не помню».

А собственно, какой в этих вопросах смысл? Я бы наверняка ничего не нашел. А он пару раз ткнул лопатой и — открытие.

Не обломок амфоры, не кость, не даже наконечник стрелы, а редчайшая (это, правда, поняли чуть позже) золотая монета.

Но опять-таки не о том речь. Монета, другая, третья… За все время их было найдено немало. Денарии Августа (сребреники) попадались особенно часто, выглядели как новенькие — хоть сейчас снова пускай в оборот…

И вдруг — статуэтки. Вот уж чего не ожидали! Не возникала сама мысль о них. Не знаю даже, с чем это сравнить. Ну представьте, что вы отправились в лес набрать опят или рыжиков и вдруг находите под замшелой корягой драгоценный клад. Говорят, что в наших музеях таких статуэток всего не то шесть, не то восемь.

Помнится, когда несколько лет назад при подводных археологических работах была найдена античная статуэтка в Эгейском, кажется, море, то ее фото тут же украсило обложку «Курьера ЮНЕСКО». Но в Эгейском море такой находке не приходится удивляться. Достаточно вспомнить, что там находятся Крит, Лесбос, Хиос, Лемнос, Родос, Потмос и множество им подобных с великой историей островов, — словно взял некто горсть камней и с немыслимой высоты жестом сеятеля разметал по голубой глади, чтобы веселее смотрелось море. В Эгейском море ясно, к а к  они — статуэтки — оказались здесь. Легко понять это было бы и на Понте Эвксинском — нашем Черном море, случись находки в округе, скажем, Херсонеса, Ольвии или Пантикапея. Но в эту горную и лесную глушь как они попали?

Предположения и гипотезы появились сразу же. Некоторые были столь сложны и изощренны, что пересказать их мне просто не под силу. И тут сказал свое слово Олег.

О Таците. Хотя нас, в сущности, интересовал в данном случае не Тацит как таковой, а одно-единственное место в его «Анналах», разговор вначале пошел о самом Корнелии Таците. Иначе Олег, по-видимому, не может. «Прежде чем говорить об Испании, поговорим о Португалии…» Не скажу, чтобы это было принципом Олега — просто по-другому у него не получается. Тем более что личность Тацита, его напряженная манера с мрачноватым, сдержанным пафосом, который внешне будто бы и не проявляется, но ощущается постоянно, — все это представляет даже для дилетанта, знакомого с материалом (будем откровенны) по верхам, немалый соблазн.

Но тут уже я чувствую себя вынужденным несколько отвлечься, сделать отступление. Помнится, где-то у Гёте промелькивает мысль о провидческой проницательности, свойственной истинному поэту даже в молодости. Эта проницательность сродни мудрости, достигнутой житейским опытом. Но ведь опыта-то нет! Откуда же этот дар провидеть судьбы, читать в сердцах у совсем юного Лермонтова, к примеру? Мы поражаемся, а это свойство гения, имманентно (скажем так) присущее ему качество.

Тацит был мудр и опытен, но говорил он от имени человечества, которое было моложе нынешнего на две тысячи лет и находилось в зените юношеской драчливости. Уже прошли потасовки между Афинами и Спартой, минули первые встречи и стычки с варварами, в результате которых греки обосновались на берегах всех известных им морей, расположились там, говоря словами Цицерона, как лягушки по краям болота. (У Цицерона есть, правда, и другое, более изящное сравнение: греческие колонии, говорит он, образовали кайму по краям необозримых варварских полей.) Остались в прошлом греко-персидские войны — это тоже было еще детством. Походы Александра Македонского ознаменовали наступление драчливой юности, которая растянулась на несколько столетий. Достоянием истории стали Пунические войны (римляне приняли эстафету у греков), в нескольких войнах давно сокрушен другой опаснейший враг — Митридат Понтийский, а конца-края потрясениям не видно, зреют новые опасности, вспыхивают новые мятежи, и исподволь закрадывается мысль: уж не является ли это естественным состоянием человечества?

Однако не слишком ли вольно и лихо сказано: «драчливая юность»? Если это и так, меня извиняет то, что почти любая попытка обозначить что-либо чаще всего оказывается неполной, не совсем точной, а то и просто неудачной. Мы довольствуемся понятиями «жизнь», «смерть», но какие споры кипели и кипят вокруг них! И только ли вокруг них! Даже простейшее — «черное», «белое» — оказывается не так уж и просто, потому что нет в природе ничего совершенно белого и абсолютно черного. Понимая всю неполноту определения, я бы сказал, что юность — такая пора, когда человек уже все может, но еще не перестал этому удивляться.