Страница 48 из 53
Улыбаюсь самой мудацкой из улыбок, из разбитой губы все еще сочится кровь. Я сегодня чертовски много улыбаюсь, не даю ей зажить и напоминаю сам себе, что достоин еще большей боли.
Ныряю на переднее пассажирское место так и не ставшего моим внедорожника, вальяжно вытягиваю ноги и спокойно смотрю на папашу. Мне нужна его реакция, но он вставляет в замок ключ зажигания и трясет головой.
— И это все… только для того, чтобы обратить на себя мое внимание?
Он бесит меня так, что хочется расколошматить кулаками все стекла его дорогого авто, но я только весело ржу:
— Как думаешь, все дети идут на такое, чтобы родители их наконец заметили?
Двигатель недовольно урчит, по салону растекается долгожданное тепло. Папаша взъерошивает волосы, барабанит по рулю пальцами и вдруг дергается:
— Ну, и что дальше? Что дальше, просвети ты меня, неразумного???
— Дальше? Я же вроде рассказал, что тебя ждет… — Я по-хозяйски лезу в бардачок, нахожу пластинку жвачки, разворачиваю и закидываю в рот. — А за дело своей ненаглядной не переживай, я ей такую рекламу обеспечил, что от клиентов отбоя не будет. Порнушку все любят! Грязно, конечно, зато честно. Без белых одеяний и притворства, что все тут святые и идеальные.
— Я про тебя! — Отец выруливает с парковки и дает по газам. — Ты-то что планируешь дальше делать?
— Уеду. Прямо сейчас соберу шмотки и свалю. Мне пофиг. Выживу в любом дерьме. От тебя мне ничего не надо.
— Будешь снимать угол в коммуналке и работать курьером или официантом? — уточняет он вкрадчиво. — Даже колледж не закончишь?
Я комкаю фантик и бросаю на чисто вылизанный резиновый коврик.
— Не твое дело, отвали. Я тебе даже не сын.
— Послушай… Знаю, это больная тема, но… Я же никогда от тебя не отказывался. А фамилия… мать твоя тогда сильно дурила — уходила и возвращалась, позволяла себе лишнего и постоянно доводила до ручки. Воевал я не с тобой!
— Ты придурок конченый! — вырывается у меня вместе с матом. Отворачиваюсь, упираюсь щекой в спинку сиденья и сосредотачиваюсь на огнях далеких микрорайонов. Планы оформились только что, и стало вдруг легче. Неплохая идея — исчезнуть, не взяв ни копейки, и никому из них больше никогда не смотреть в глаза…
— Чего ты от меня хочешь, каких подвигов? Я должен был всю жизнь терпеть рядом с собой человека, который только требовал, ничего не давал взамен и не собирался меняться? Думаешь, мне нравилось то, что происходит? Нравились ежедневные упреки и скандалы? — кипятится папаша, и я задаю ему вопрос, не дававший покоя с самого раннего детства:
— Окей. А что насчет меня?
— А ты… — Впереди загорается зеленый, в свете фар кружатся мелкие снежинки, создавая ощущение сказки в стеклянном шаре, навевая воспоминания о другом…
Я моргаю, опускаю лицо и разглядываю руки. Папаша вздыхает:
— Все ошибаются, тут нет суперменов. Я считал, что ты ни в чем не ущемлен. Думал, что, повзрослев, сможешь принять мою сторону или хотя бы попытаешься понять, а ты всегда стоял горой за нее… Я ведь пытался донести до тебя непреложные истины, но как это сделать, если ты не слушал и постоянно лез на рожон?!.
Он так расчувствовался, что не замечает широкий желтый зад автобуса, резко нажимает на тормоз, а я едва не впечатываюсь в приборную панель своим красивым лбом.
Его несет:
— Серьезно, Слав, ты же никогда не следил за языком. Никакого уважения. Я всегда был пустым местом. Ты выбрал не меня, а мать, значит, так тому и быть. Я обеспечил вас деньгами и жильем, не тревожил частыми визитами, но помогал, когда вы особо остро нуждались — спроси у Али, она же не соврет… И двери этого дома всегда были для тебя открыты, только вот ты не шел. Почему я начал настаивать на встрече? Благодаря Наташе…
— Ну да, ее ты слушаешься беспрекословно… — Я надуваю пузырь и щелкаю им. Гребаный сюр. Он не орет и не выбивает из меня дурь, а исповедуется. Деморализован настолько, что пропускает мимо ушей все издевательства. А я был бы счастлив получить кулаком под дых и в морду и прийти наконец в себя.
— Я обычный человек. Точно так же, как все, боюсь одиночества, предательства, неизвестности. Мне тоже страшно заглядывать в завтрашний день. Страшно за тебя — потому что я тебя не знаю. А Наташа… сумела избавить меня от неопределенности. Я уверен в ней — она никогда не предаст и не отступится. Люди расстаются, Слава. Это жизнь. Разве не может человек просто жить счастливо? Разве не имеет на это право? — Смерив меня быстрым взглядом, папаша сокрушенно продолжает: — Твоя мать постоянно хотела от меня денег, обвиняла во всех грехах, никогда не пыталась разобраться, прикрывалась тобой, как щитом.
— Пошел ты! Не смей трогать мать! Ты ее никогда человеком не считал. Ты ее не любил!
Он надолго затыкается и смотрит в зеркало заднего вида. Снег усилился, в метре отсек видимость, и даже противотуманки ни черта не помогают — значит, есть надежда, что и меня скоро к хренам занесет где-нибудь на обочине с поднятым вверх большим пальцем.
— А ты? Ты хоть кого-нибудь любишь? Если да — держись за этого человека. Иначе невыносимо, иначе так и останешься подонком без шансов на исправление…
Меня мутит, острое сожаление сжимает нутро. Папаша кается. Соглашается, что был подонком. Реально.
Я много лет в красках представлял этот разговор, радовался или злился, придумывал самые каверзные вопросы и самые обидные отповеди, но сейчас на откровения не тянет. Не хочу слушать этого придурка, не хочу признавать его правоту, но его слова против воли достигают разума и выводят из равновесия. Я в недоумении, как земля все еще носит меня, почему он вообще говорит со мной, и по щеке стекает что-то горячее.
Быстро провожу по ней пальцами, папаша замечает и тут же наседает:
— Ты ужасно обошелся с девочкой. Она не заслуживает такого. Это огромная боль, огромный урон. Надеюсь, когда-нибудь ты осознаешь, что наделал. Надеюсь, этот опыт сделает тебя лучше. И все же… Где деньги, сын? — Последнее слово он произносит с придыханием, и все портит.
Я киваю и вдохновенно подхватываю:
— А может, ты перестанешь в моем присутствии так яростно о ней заботиться? У нее в голове одни бабочки, а критического мышления — ноль. Все из-за вашей гиперопеки. Она спит с кем попало и влипает в неприятности. Чем не эскортница, да?.. Она же сама ко мне пришла, предложила себя и притащила деньги. Что бы ты там ни думал, я ее не просил… — Я скалюсь и доверительно двигаюсь ближе: — Пап… а ты ее, часом, не того… тоже? Иначе с чего такое обожание?..
Его руки до хруста сжимают руль. Он бы врезал мне, но дышит по системе. Вся чертова семейка практикует дыхательные техники любимой доченьки — не удивлюсь, что они и транки жрут вместе.
Отец выглядит усталым и поверженным, сдувшимся, как воздушный шарик. Мне его жаль. Жаль настолько, что хочется забить свои слова обратно в поганую глотку, но, в отличие от него, я не могу показаться слабым. Изо всех сил изображаю покерфейс, и его прорывает:
— Бедная девчонка, угораздило же ее… Ты ухмыляешься, тебе весело, да? Ну что ж. Эти деньги — ее последняя надежда. Она пережила страшное. Отец Регины родился в горной республике, в очень уважаемой семье, но, поступив в институт в другом городе, пошел по кривой дорожке. Азартные игры, наркотики, бандитизм… Семья от него отказалась, и он пустился во все тяжкие. Романтика быстро сошла на нет. Наташа больше не хотела продолжать отношения, но иногда была вынуждена оставлять Регину с ним. В знак устрашения или черт разбери почему, он выкрал ребенка, отвез в горы и оставил у совершенно посторонних людей. Пару месяцев он им даже платил, а потом попался за другие преступления, загремел в СИЗО и платить перестал. Стоит ли говорить, что девочка была там никому не нужна? Ее держали в каменной пристройке, били, морили голодом. С ней даже не разговаривали… Все, что радовало ее, — цветы да бабочки.