Таинственный доктор

Тем временем крики «Стой! Стой!» начали перемежаться с ружейными выстрелами.

Сопротивляться было невозможно, следовало бежать. Но далеко ли убежишь пешком?

Племянник генерала, барон Шомберг, который, испытав по дороге множество опасностей, присоединился к его штабу накануне, предложил ему своего коня. Дюмурье решительно отказывался, но согласился принять коня у слуги герцога Шартрского, ибо слуга этот отличался исключительным проворством и заверил генерала, что сумеет убежать от погони.

Тем временем стрельба продолжалась.

Два гусара и двое слуг генерала были убиты; один из слуг пострадал оттого, что надел утром генеральский редингот. Под Тувено убили двух лошадей, и он спасся лишь благодаря тому, что успел вскочить в седло позади Батиста Ренара — того самого, который в сражении при Жемапе остановил и повел вперед отступавший батальон, за что и был произведен Конвентом в капитаны.

Дюмурье говорит в своих воспоминаниях, что по нему было сделано более десяти тысяч выстрелов. Его секретарь, Кантен, попал в плен, и даже лошадь генерала, оставшаяся на другом берегу канала, была сочтена пленницей и торжественно доставлена в Валансьен.

Дюмурье не имел возможности вернуться в свой лагерь; волонтеры преграждали ему путь и, кажется, были полны решимости его прикончить. Он поскакал по берегу Шельды и, хотя преследователи гнались за ним по пятам, сумел добраться до парома близ деревни Михер.

Он вскочил на паром шестым и сошел на противоположный берег, на землю Империи, неся на себе клеймо изменника и эмигранта.

Сопровождали его генерал Баланс, герцог Шартрский, Тувено, Шомберг и Монжуа.

Однако так дорога была Дюмурье родина, так тяжело было ему слыть изменником, что на следующий день, готовый погибнуть, но смыть позорное клеймо, он сообщил генералу Макку, что намерен возвратиться во французский лагерь, дабы узнать, чего ждать от армии.

На сей раз он решил ехать один и рисковать лишь собственной жизнью.

Но Макк не пожелал отпустить его одного и дал ему в провожатые дюжину австрийских драгунов.

Это и погубило Дюмурье. Белые австрийские плащи, предмет жгучей ненависти наших солдат, неопровержимо уличали Дюмурье в измене.

Быть может, без них счастье и улыбнулось бы ему?

Среди солдат с утра распространился слух, что накануне Дюмурье убили. Увидев, что он цел и невредим, солдаты возликовали. Воздух огласился криками: «Да здравствует Дюмурье!»

Но волонтеры смотрели исподлобья и молчали.

— Друзья мои, — сказал Дюмурье своему войску, — я только что заключил мир. Мы пойдем в Париж и остановим кровопролитие.

Когда в стране мир, солдаты мечтают о войне; но когда война начинается и идет неудачно, они начинают требовать мира. Известие, сообщенное Дюмурье, поразило солдат.

Генерал стоял перед королевским полком и обнимал офицера, отличившегося в сражении при Неервиндене, когда из строя выступил молодой фурьер по имени Фише. Подойдя к самой морде генеральского коня, он указал пальцем на сопровождавших Дюмурье австрийцев и спросил:

— А это что за люди? И что это у них за лавровые ветви на шапках? Зачем они явились сюда? Чтобы оскорблять нас?

— Эти господа, — сказал Дюмурье, — отныне друзья нам; они составят наш арьергард.

— Наш арьергард! — повторил молодой фурьер. — Значит, они войдут во Францию! Они будут попирать французскую землю! Нас, французов, целых тридцать миллионов; мы сумеем и сами навести порядок у себя дома. Австрийцы на земле Республики — это позор, это измена! Вы собираетесь отдать им Лилль и Валансьен! Позор и измена! — повторил он в полный голос.

Слова эти, словно искра, пробежали по всему строю; солдаты вскинули ружья и взяли Дюмурье на мушку. Кто-то выстрелил в воздух. Через мгновение весь батальон целился в генерала.

Тот понял, что жизнь его висит на волоске, пришпорил коня и полетел как стрела. Австрийцы последовали за генералом. По их вине между ним и Францией разверзлась непроходимая пропасть.

Дюмурье не спасла даже Реставрация. Он рассчитывал, что Бурбоны, вернувшись на престол, вручат ему маршальский жезл. Они презрительно швырнули ему, как заурядному отставному генералу, пенсию в двадцать тысяч франков. Четырнадцатого марта 1823 года он скончался в Тарвил-Парке, забытый современниками и заклейменный историей, быть может обошедшейся с ним чересчур сурово.

Пятьдесят лет он прожил, плетя интриги, три года — подвизаясь на театре военных действий, достойном его таланта, тридцать лет — в изгнании.

Дважды он спас Францию.

LIV. ВТОРОЕ ИЮНЯ

С того мгновения как, выдав комиссаров Конвента противнику, Дюмурье прибавил к перечню своих преступлений злодеяние самое ужасное и измена его сделалась очевидной, жирондисты были обречены, и два месяца, протекшие со 2 апреля до 2 июня, стали для них не чем иным, как долгой агонией.

Жак Мере, которого сближали с Жирондой не столько убеждения, более походившие на якобинские, сколько отношение к казни короля, не отрекся от жирондистов, хотя и сознавал, что гибель их неизбежна.

Заседание, на котором решилась судьба жирондистов, было ужасно; оно длилось три дня, с 31 мая по 2 июня; три дня Анрио, представитель Коммуны, держал Конвент в кольце своих пушек, три дня парижане не уходили от дворца Тюильри, оглашая воздух бешеными криками «Смерть жирондистам!»; три дня эхо этих кровавых возгласов звучало в самом зале заседаний.

Как хотели бы мы изобразить это страшное заседание, в ходе которого депутаты Конвента, не желая покоряться чужой воле и под страхом смерти обрекать на смерть своих собратьев, пытались, во главе с председателем, выйти из дворца Тюильри, но повсюду — и на площади Карусель, и на разводном мосту — наталкивались на разъяренную толпу, преграждавшую им путь! Как хотели бы мы описать жирондистов, всех этих людей, умевших умирать, но не умевших бороться: они ежеминутно ожидали появления убийц или жандармов и были готовы предать себя в их руки; меж тем ни убийцы, ни жандармы не появлялись: гонители жирондистов пожелали соблюсти закон о неприкосновенности депутатов внутри Собрания и потому выгнали несчастных на улицу, в гущу неистовствующего народа, а там уж началась охота за людьми: ищейки устремились по следу, обыскали Нормандию и Бретань и успокоились лишь на песчаной равнине близ Бордо подле трупа Петиона.

В самый разгар прений Жаку Мере показалось, будто Дантон знаком приглашает его выйти из зала.

Он поднялся со своего места — Дантон тоже поднялся. Он сделал шаг к двери — Дантон последовал его примеру.

Сомнений не оставалось: Дантон хотел говорить с ним.

Не торопясь, гордо глядя по сторонам и предоставляя своим врагам полную возможность остановить его, если они того пожелают, Жак Мере спустился вниз и подошел к дверям. В общей сумятице никто не обратил на него внимания.

В коридоре Жак встретил Дантона.

— Беги, — сказал Дантон, — тебе нельзя терять ни минуты.

И он вложил в руку доктора какой-то листок.

— Что это? — удивился Жак Мере.

— То, о чем ты меня просил, — ее адрес. Вскрикнув от изумления и радости, Жак поднес листов поближе к свету, чтобы прочесть его. Дантон тем временем скрылся. Жак развернул листок и прочел:

«Мадемуазель де Шазле, Йозефплац, № 11; Вена».

В это мгновение жизнь доктора полностью переменилась.

Словно по волшебству исчезло его равнодушие к жизни. Удар, обрушившийся на Жиронду, показался ему подарком судьбы: в самом деле, ведь изгнание из Конвента возвращало ему право распоряжаться собой и отправиться в Вену; пока он был французским гражданином, подчиняющимся законам Республики, он не смел пересечь Рейн; став эмигрантом, которого Республика объявила вне закона, он мог безнаказанно объехать всю Германию!

Однако, для того чтобы объехать Германию, следовало сначала выехать из Франции, а для этого — что представляло гораздо большую трудность — выехать из Парижа.

Заседание окончилось; толпы зрителей покидали трибуны; не долго думая, Жак смешался с ними и положился на волю случая.