Страница 3 из 11
В общем, главное — заставить его гулять по меньшей мере две недели. За это время мы переберемся в Антийи, и тогда, раз мы уедем из Арамона, а кошмар, вероятно, по пути отстанет, мамаша Дюран сможет спать спокойно, чего я не могу ей обещать, пока Моке останется поблизости.
Он принесет Вам дюжину куликов и зайца, которого мы подстрелили вчера, когда охотились в болотах Валлю.
Самый нежный привет прекрасной Эрмини и тысячу поцелуев милой малютке Каролине.
Ваш друг Алекс. Дюма».
Моке отправился в путь через час после того, как письмо было закончено, и появился в Антийи через три недели.
— Ну что? — спросил мой отец, видя Моке в добром здравии и прекрасном настроении. — Что с мамашей Дюран?
— Что ж, мой генерал, — весело ответил Моке, — она меня оставила в покое, старая кротиха; похоже, за пределами округа она бессильна.
Со времени кошмара Моке прошло двенадцать лет. Мне исполнилось пятнадцать.
Была зима 1817 — 1818 года.
Увы! Моего отца уже десять лет не было в живых.
Нам пришлось расстаться с садовником Пьером, с камердинером Ипполитом, со сторожем Моке.
У нас больше не было ни замка Ле Фоссе, ни виллы в Антийи; мы жили в Виллер-Котре, в маленьком домике на площади напротив фонтана, и моя мать держала табачную лавочку.
Там продавался еще охотничий порох, дробь и пули.
Как я писал в своих «Мемуарах», я уже тогда был хоть и юным, но завзятым охотником.
Вот только охотился в полном смысле слова я лишь в том случае, если мой родственник, г-н Девиолен, инспектор лесов в Виллер-Котре, с разрешения моей матери брал меня с собой.
Все остальное время я занимался браконьерством.
Для охоты и браконьерства у меня было чудесное одноствольное ружье с выгравированной монограммой княгини Боргезе (прежде оно принадлежало ей).
Мой отец подарил мне это ружье, когда я был еще ребенком; после смерти отца наше имущество распродавали, но я так настойчиво просил отдать мне мое ружье, что его не продали вместе с другим оружием, лошадьми и экипажами.
Больше всего я любил зиму.
Зимой земля покрыта снегом, птицы не могут найти себе пропитание и прилетают туда, где для них рассыпано зерно.
У некоторых из друзей моего отца были прекрасные большие сады, и мне позволяли охотиться там на птиц.
Расчистив в снегу площадку, я бросал горсть зерна, прятался неподалеку и ждал. Одним выстрелом мне удавалось убить шесть, восемь, иногда десять птиц.
Если снег задерживался, можно было надеяться, что затравят волка.
Загнанный волк принадлежит всем.
Это общий враг, преступник, объявленный вне закона. Каждый имеет право выстрелить в него. Так что можете не сомневаться, что, несмотря на протесты моей матери, видевшей в охоте двойную опасность для меня, я хватал свое ружье и первым оказывался на условленном месте.
Зима 1817 — 1818 года была суровой.
Снега выпало на фут, сверху подморозило, и уже две недели держался наст.
И тем не менее ничего не происходило.
Однажды около четырех часов пополудни к нам в лавочку зашел Моке, чтобы купить пороху.
Сделав покупку, он подмигнул мне. Я вышел вслед за ним.
— Ну что, Моке? — спросил я у него. — В чем дело?
— Не догадываетесь, господин Александр?
— Нет, Моке.
— Не догадываетесь, что, раз я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его в Арамоне, то есть вместо четверти льё прошел целое льё, значит, я хочу пригласить вас на охоту?
— Мой славный Моке! На кого же мы будем охотиться?
— На волка, господин Александр.
— Вот оно что! В самом деле?
— Сегодня ночью он унес барашка у господина Детурнеля, и я преследовал его до самого леса Тиле.
— И что же?
— Этой ночью я наверняка увижу его, спугну, и завтра утром мы займемся им.
— Какое счастье!
— Только вот надо получить разрешение…
— У кого, Моке?
— У генеральши.
— Ну, так пойдем к ней, Моке! Моя мать смотрела на нас из окна.
Она подозревала, что готовится заговор. Мы вернулись в дом.
— Моке, ты поступаешь неразумно, — сказала моя мать.
— А что я такого делаю, госпожа генеральша? — спросил Моке.
— Ты его сбиваешь с толку, он и так думает только об этой проклятой охоте!
— Но, госпожа генеральша, это как у породистой собаки: его отец был охотником, сам он охотник, его сын будет охотиться — вы должны примириться с этим.
— А если с ним случится беда?
— Когда рядом Моке? Помилуйте, я отвечаю за господина Александра как за себя самого! Чтобы с сыном моего генерала что-нибудь случилось? Да никогда этого не будет, никогда в жизни!
Моя бедная матушка покачала головой. Я повис у нее на шее.
— Мамочка, — сказал я ей, — ну, прошу тебя!
— Но ты сам зарядишь его ружье, Моке?
— Будьте уверены! Шестьдесят зернышек пороху, ни
одним больше, ни одним меньше, и пуля из тех, что по двадцать на фунт.
— Ты от него не отойдешь?
— Не дальше, чем его собственная тень.
— Он будет рядом с тобой?
— Я его поставлю между колен.
— Моке! Я его доверяю тебе одному.
— Вы получите его целым и невредимым. Ну, господин Александр, собирайте свои пожитки, и пойдем: генеральша разрешает.
— Как! Ты его уведешь прямо сейчас, Моке?
— Конечно! Завтра будет слишком поздно: на волка охотятся рано утром.
— Ты что, хочешь с ним охотиться на волка?
— Вы боитесь, что волк его съест?
— Моке! Моке!
— Да я же сказал вам, что присмотрю за ним.
— А где будет ночевать мой бедный мальчик?
— У папаши Моке, разумеется! Я положу на пол мягкий тюфяк, постелю простыни — такие же белые, какими Господь укрыл землю, — и дам ему два теплых одеяла; не бойтесь, он не простудится.
— Ну, мама, не беспокойся. Пойдем, Моке, я готов.
— И ты даже не поцелуешь меня, негодник?
— Конечно, да, мамочка, и не один раз!
И я изо всех сил сжал ее в объятиях, едва не задушив.
— Когда ты вернешься?
— Не волнуйтесь, если его не будет дома до завтрашнего вечера.
— Почему? Ты же сказал, что охота будет утром!
— Утром — это на волка; но, если нам не повезет, должен же мальчик подстрелить одну или пару диких уток в болотах Валлю.
— Ну вот, ты его утопишь!
— Черт возьми! — воскликнул Моке. — Если бы я не имел чести разговаривать с женой моего генерала, я бы сказал вам…
— Что, Моке? Что бы ты сказал?
— Что вы хотите сделать из вашего сына мокрую курицу. Но, если бы матушка генерала ходила за ним по пятам, как вы за этим мальчиком, он никогда не переплыл бы море и не оказался бы во Франции.
— Ты прав, Моке, бери его с собой: я совсем потеряла разум.
И матушка отвернулась, чтобы стереть слезу. Слеза матери — алмаз сердца, более драгоценный, чем жемчуг Офира.
Я видел, как она скатилась.
Я подошел к бедняжке и шепнул ей на ухо:
— Если хочешь, мама, я останусь.
— Нет, иди, иди, мой мальчик, — сказала она. — Моке прав: должен же ты когда-нибудь стать мужчиной.
Я снова поцеловал ее и пошел догонять Моке. Пройдя сотню шагов, я обернулся. Матушка вышла на середину улицы, чтобы дольше видеть меня.
Теперь я смахнул слезу.
— Что это, вы тоже плачете, господин Александр? — спросил Моке.
— Ничего, Моке, это от холода.
Господь, подаривший мне эту слезу, не правда ли, ты прекрасно знаешь, что я плакал не от холода?
Уже совсем стемнело, когда мы добрались до дома Моке.
Мы поужинали яичницей с салом и рагу из кролика.
Затем Моке постелил мне. Он сдержал слово, данное моей матери: у меня был мягкий тюфяк, две белые простыни и два очень теплых одеяла.
— Ну вот, — сказал мне Моке, — забирайтесь в постель и спите; может быть, завтра придется выходить в четыре часа утра.
— Когда скажешь, Моке.
— Да, да, вечером вы ранняя пташка, а завтра утром мне придется облить вас холодной водой, чтобы поднять с постели.