Страница 2 из 41
Ясности не получается. Фраза, долженствующая, по мысли автора, просветлить психологический облик героя, сама по себе есть такое невообразимое и с такой смутной тяжестью переданное скопление сведений о нем, что образ становится, пожалуй, еще более расплывчатым, чем в самом романе.
Фолкнер, как известно, возвращался к "Шуму и ярости" (цитата -- из послесловия к этой -книге) не раз, разглядывал события, в ней происходящие, с точки зрения то одного, то другого персонажа, сам брал на себя функцию рассказчика, а в конце концов, отчаявшись, видно, воплотить до конца историю чисто художественными средствами, решил выступить как ее комментатор -- и все же, по собственному признанию, потерпел поражение. Какой смысл вкладывал писатель в это слово, мы еще увидим, пока же с очевидностью обнаруживается одно: фолкнеровский мир сказаться может только в "шуме и ярости", разобраться в которых трудно, но разобраться в которых необходимо. И на прямую помощь писателя тут, как выяснилось, рассчитывать не приходится: комментарием своим он только лишний раз узаконил особенности созданной им стихии-- не больше.
Впрочем, не совсем так. Уже много лет спустя по написании "Шума и ярости" и вообще незадолго до конца жизни Фолкнер скажет слова, которые могут прояснить кое-что, во всяком случае, намекнуть на то, чего не надо делать,-- не надо замыкаться стилем, формой: мера творческих усилий писателя куда масштабнее, богаче. "Мы (Фолкнер говорит о себе и своем младшем современнике Томасе Вулфе. -- Н. А.) пытались втиснуть все, весь наш опыт буквально в каждый абзац, воплотить в нем любую деталь жизни в каждый данный ее момент, пронизать ее лучами со всех сторон. Поэтому романы наши так неуклюжи, поэтому их так трудно читать. Не в том дело, что мы сознательно стремились сделать их неуклюжими, просто иначе не получалось" {2}.
Порой чувство меры изменяло Фолкнеру, порой повторение излюбленных слов -- "проклятие", "судьба", "яростный", "безжалостный", "свирепый", "неукротимый" и т. д. -- становилось утомительным и не казалось к тому же вызванным эстетической необходимостью. Но что правда то правда: ради стиля сочинения Фолкнера не писались, и читатель вдумчивый, не склонный с порога отвергать непривычное, с уважением отнесется к фолкнеровской автохарактеристике, может, и действительно, по совету автора, в четвертый раз перечитает "Шум и ярость", да и некоторые иные вещи тоже, попытается выйти за пределы стиля и уловить {художественную идею}, в них заключенную. Однако, еще не добравшись до нее, он столкнется с новой трудностью. Она тоже может быть названа трудностью восприятия, но с этой стороны, кажется, ожидать ее не приходилось.
Действие почти всех фолкнеровских романов и рассказов разворачивается на строго ограниченном (2400 квадратных миль) пространстве -- штат Миссисипи, графство Йокнопатофа. Есть подробная карта этого вымышленного географического района -- Фолкнер, "единственный владелец и хозяин" этих мест, сам ее и составил, и отпечатал на обложке одного из своих романов-"Авессалом, Авессалом!". На севере округ ограничен рекой Таллахачи (название -- реальное, речка протекает через Оксфорд), на юге -- рекой Йокнопатофа, на западе -- холмами, густо поросшими сосной, и на востоке -местечком под названием Французова Балка. За пределы этих краев герои почти не выходят, когда-то здесь поселились их предки, и с тех пор они тут рождаются, женятся, умирают -- в собственной постели или насильственной смертью, -- разводят хлопок, охотятся, строят железные дороги, работают на лесопильнях и строгальных фабриках, торгуют швейными машинами и т. д.
Тесный мирок, знакомые, из книги в книгу переходящие персонажи. Компсоны, Сарторисы, Сноупсы, Сатпен, Айк Маккаслин, Чик Маллисон, Рэтлиф, Гэвин Стивенс, еще двое-трое -- вот, собственно, весь круг активных, постоянно действующих лиц фолкнеровского творчества. А ведь события их жизни рассредоточены в пятнадцати романах (всего Фолкнер написал
девятнадцать, но сюжет четырех разворачивается вне пределов Йокнопатофы) и более чем в семидесяти рассказах, так что, кажется, читателю рассказывается о них все, ничего не остается тайным. Мало того, сами эти события, точнее, их география, скрупулезнейшим образом зафиксирована все на той же карте Йокнопатофского округа -- таким простым способом достигается дополнительный эффект пластической наглядности происходящего. Вот на этой дороге, проложенной на северо-востоке округа, попал в автокатастрофу Баярд Сарторис ("Сарторис"), а вот здесь, уже к северо-западу от Джефферсона, столицы округа, Томас Сатпен ("Авессалом, Авессалом!") построил свою усадьбу, а совсем неподалеку, на берегу Таллахачи, расположилась избушка издольщика Уоша Джонса, в которой он зарезал Сатпена косой (впоследствии эту избушку купил, разбил вокруг нее охотничий лагерь майор Кассиус де Спейн -- именно в этих местах был убит, Большой Бен, Медведь из одноименного рассказа); а вот еще мост через Йокнопатофу, смытый наводнением, когда семейство Бандренов ("Когда я умирала") везло тело матери, завещавшей похоронить себя в Джефферсоне.
Понятно, размечал карту уже не сам Фолкнер -- топографические разыскания провел литературный критик Роберт Кирк, издавший в 1953 году книгу под названием "Герои Фолкнера. Полный указатель к сочинениям писателя". Работа комментатора была совсем не зряшной-- кое-что в йокнопатофском мире прояснилось, в частности, пространственные координаты событий, круг лиц, в них вовлеченных, да в известной степени и связи, существующие между этими лицами. Но действительно -- только в известной степени. Движение, пусть и чисто внешнее, судеб фолкнеровских героев проследить все-таки не удалось. Да и не могло удаться.
Дело в том, что Фолкнер совершенно свободно, произвольно, на первый взгляд, обращается со временем. Поместив своих героев, как он сам точно указал, в хронологические пределы протяженностью в двести сорок шесть лет, он, вовсе не заботясь о последовательности, берет их то на одном, то на другом отрезке этого долгого пути. При этом, конечно, расплывается, теряет четкость облик даже и самых стабильных, казалось бы, человеческих характеров. Скажем, в рамки одного и того же сборника -- "Сойди, Моисей"-писатель помещает "Медведя" и рассказ "Дельта осенью". Протагонист тут один -- Маккаслин; только десятилетний Айк, каким предстает он в повести, успел незримо, непоказанно, невоплощенно в сюжетном развороте событий превратиться в семидесятилетнего старика, упрямо не желающего мириться с теми переменами, что произошли в Йокнопатофе между 1883 и 1940 годами. Возникает огромный разрыв, заполненный разными событиями, которые, видимо, и воздействовали столь разрушительно на духовный облик героя, не позволили ему реализовать себя как личность, наделенную недюжинной нравственной силой.
Дистанция времен ощущается, конечно, сразу, да писатель и прямо говорит, что их разделяет: "земля, над которой некогда звучал рев пантеры, ныне разрезается протяжным гудком локомотива, за которым тянется немыслимой длины чреда вагонов". Но для того чтобы ретроспективно развернуть эту фразу, для того чтобы понять, что за ней кроется и почему земля теперь звучит по-иному -- а ведь иначе не понять смысла и направления фолкнеровских исканий, -- надо вернуться к тем временам, когда Айка Маккаслина еще не было на свете, и прочитать роман "Авессалом, Авессалом!", а затем, проскочив годы молодости героя, остановиться на переломе веков, -- этот этап запечатлен в рассказе "Пятнистые лошади" (впоследствии включенном в "Деревушку"), потом двинуться еще дальше, в 20-е годы, когда железный шаг прогресса начал все решительнее вытеснять на Юге девственную чистоту древних лесов, -- этот момент воссоздан, например, в романе "Святилище".
В мире Фолкнера нет стабильных орбит, по которым бы двигались судьбы героев, они постоянно переплетаются, исчезают и затем возникают вновь -- то въяве, то просто как напоминание о себе, -- а главное, не ведают временных ограничений.
Тут угадывается некая художественная идея. Она прояснится, если мы вспомним, что, отвечая на вопросы о круге своего чтения, писатель в числе любимых книг всегда называл Ветхий Завет. "Испытываешь удовольствие, -говорил он, -- наблюдая за его странными героями, чьи поступки столь близки поведению людей XIX века" {3}.