Страница 31 из 48
И вот по контурам прежних "замет" новые беседы:
с председателем Госкомитета стандартов СССР, с заместителем министра машиностроения для легкой и пищевой промышленности, с секретарем МГК КПСС. Более тридцати бесед. Неудивительно, что и резонанс публикации "С чего начинается качество" оказался высок.
И меры, которые журналист предложил, чтобы было "во всех смыслах выгодно работать хорошо и во всех смыслах невыгодно работать плохо", приняли на вооружение многие предприятия и ведомства.
Откуда они берутся - завидные журналистские темы? Конечно, из жизни, из способности журналиста наблюдать, сопоставлять, думать. "Прежде чем писать, - советовал начинающим литераторам А. Экзюпери, - нужно потрудиться не над выработкой стиля, а над умением мыслить и видеть".
Рождение темы - всегда рождение мысли, злободневной, общественно важной. Но случается, не находя серьезных поводов, журналист "высасывает тему из пальца", пытается строить многозначительные рассуждения по пустяковому поводу. А. Чехов показал, как можно облачить многослойными словесами даже тему "выеденного яйца".
"Чем, по-твоему, плохо выеденное яйцо? Масса вопросов!
Во-первых, когда ты видишь перед собой выеденное яйцо, тебя охватывает негодование, ты возмущен!! Яйцо, предназначенное для воспроизведения жизни индивидуума... понимаешь! жизни!., жизни, которая, в свою очередь, дала бы жизнь целому поколению, а это поколение тысячам будущих поколений, вдруг съедено, стало жертвою чревоугодия, прихоти! Это яйцо дало бы курицу, курица в течение всей своей жизни снесла бы тысячи яиц... - вот тебе, как на ладони, подрыв экономического строя, заедание будущего! Во-вторых, глядя на выеденное яйцо, ты радуешься: если яйцо съедено, то, значит, на Руси хорошо питаются... В-третьих, тебе приходит на мысль, что яичной скорлупой удобряют землю, и ты советуешь читателю дорожить отбросами. В-четвертых, выеденное яйцо наводит тебя на мысль о бренности всего земного: жило, и нет его! В-пятых... Да что я считаю?
На сто нумеров хватит!"
В нашей журналистике подобные изобретатели тематических вариаций не приживаются. Но рецидивы случаются. Они в мелкотемье, заурядности иных сообщений и рассуждениях "плоских как выкройки" (А. Вознесенский).
Лауреат премии Союза журналистов СССР, очеркист "Правды" С. Богатко сказал о такой "внезапности" иных озарений:
"...С нами бывает: ищем тему, изобретаем конфликты, а проблема написана на плакате, что висит поперек улицы".
Бывает. На привычное, примелькавшееся взглянуть другими глазами совсем не просто. Неоценимо важен при этом обмен мнениями, дружеская "переброска" впечатлениями в кругу коллег, в редакционных "кулуарах" в редкие минуты делового затишья, что наступают порой во время дежурства по номеру.
- Слушай, старик, а ведь это тема! - вдруг раздается в пылу оживленного разговора торжествующий клич, и отзвуки его начинают заинтересованно обговаривать в разных "отсеках" дружного редакционного корабля.
Давно уже не тайна: в дружных коллективах "урожай" интересных тем и выступлений многократно выше, чем в тех, что засушены повышенной авторитарностью и "застегнуты на все пуговицы".
О рождении темы в специально посвященной этому книге рассказывает журналист Е. Рябчиков:
"Когда самолет летел над синим-синим Байкалом, отражавшим в своем зеркале белые вершины ХамарДабана, я взял томик Лермонтова, и вдруг хорошо известное с детства стихотворение, наизусть выученное еще в школе, зазвучало по-новому:
А он, мятежный, просит бури.
Как будто в бурях есть покой!..
Возможно, повлияла необычность обстановки авиационной трассы, шум авиационных моторов, синева ясного неба, вид заснеженных вершин Хамар-Дабана, голубое свечение Байкала. Но в те минуты я совсем поновому воспринял стихи. Мне показалось, что в лермонтовских поэтических строках есть какой-то особый, еще не осознанный, но очень важный для меня, журналиста, скрытый смысл. Чтобы не забыть об этом и разгадать смысл стихов, я записал в своей дорожной записной книжке, в которую, как правило, записываю все рождающиеся во время путешествий темы:
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!..
и в скобках для себя пометил: "Узнать в Гидрометеослужбе".
Результатом переговоров журналиста с руководителями Гидрометеослужбы был его вылет на самолете о красными молниями на фюзеляже. С борта самолета Е. Рябчиков вел репортаж о работниках летающей лаборатории, исследующих природу ураганов. Публикация в "Огоньке" "Самолет ищет бурю" стала для многих читателей открытием прежде неведомой области.
"Что труднее всего увидеть?" - спросил однажды себя В. Гёте. И ответил так: "То, что лежит перед самыми твоими глазами". Часто кажется, что именно в экзотике - россыпи журналистских тем. Однако их можно не меньше открыть и в явлениях обыденных. Если уметь видеть не по типу "выеденного яйца", а по подобию сильного магнита.
Представим себе сильный магнит, поднесенный к разнофигурным, разноцветным железным опилкам. Их вытягивают и притягивают друг к другу, заряжают силы сцепления. Причудливо выглядят узоры опилок, скрепленные магнитным притяжением. Вот так и "крупинки"
информации извлекает из невидимых убежищ интеллектуальный магнит сильного публициста.
Так можно представить себе процесс "конденсации"
темы из потока впечатлений, который постоянно захватывает журналиста, обрушивается на него. Когда этот поток особенно интенсивен и хаотичен, бывает нелегко увидеть в нем главное. Как найти опорные вехи, определить систему координат? О чем же писать в первую очередь?
Этот вопрос лихорадочно задавал себе начинающий репортер пражской газеты "Богемия" Эгон Эрвин Киш, один из наиболее прославленных журналистов начала столетия. Совсем не до помыслов о славе было ему тогда, на первом в жизни оперативном задании редакции.
"Моя новая профессия казалась мне детски легкой...
до той ночи, когда мне предстояло впервые испытать себя на месте действия. Шитткауэровы мельницы объяло пламя.
Я ринулся туда.
Огонь намеревался обратить в прах и пепел весь комплекс мельниц, символ города с незапамятных времен.
И - что еще хуже - вся свора репортеров была уже тут, в гуще усердной работы.
Под фонарем, на повозке с гидрантом, все обозревая и видимый всеми, восседал папаша Вейвара. Он строчил и строчил. Полицейские и пожарники подбегали к нему, выкладывали информацию и поспешали дальше. Время от времени показывались на велосипедах посыльные из редакции. Папаша Вейвара протягивал им рукопись к продолжал писать.
Я же, я не знал, о чем писать. Ни одной строки не мог я извлечь из этого окутанного паром фургонограда, из перекрестного огня водяных струй, из этих маневров пожарной команды. Я протиснулся сквозь оцепление.
Минуло полчаса, прежде чем мне удалось обойти весь район пылающих мельниц в надежде как-нибудь, гденибудь, что-нибудь разузнать. Я ничего не разузнал.
Мне ничего не оставалось, как смиренным просителем приблизиться к подножию бронзового трона, на котором царствовал папаша Вейвара. Он склонился ко мне, я вытянул ему навстречу шею, навострив носки и уши, чтобы не пропустить ни звука из сенсации, которую он собирался мне доверить. Но его шепот донес до меня лишь одно: "Горит".
Отчаяние заставило меня пропустить издевку мимо ушей. Я взмолился, чтоб он все же дал мне несколько деталей. Он указал на пламя: разве я не вижу здесь достаточно деталей? Нет, деталей я не видел. Я видел только пламя, орудующих пожарников да своих коллег, орудующих еще энергичней...
Я решительно стал пробиваться локтями к коменданту пожарной охраны. Но когда я уже оказался перед ним, я вспомнил, что даже не знаю, о чем его расспрашивать...
Я спросил о причине пожара.
- Ничего еще не установлено.
Как и у меня. Ничего-то я не установил, и пустым оставался мой блокнот. Слезы не смогли бы погасить мой стыд. Даже если паровой тушитель въехал бы в мои глаза, то и он не смог бы погасить мой стыд. Никогда, никогда не поверил бы я, что я так бездарен. К чертям мои попытки описать пожар! К черту репортаж!"