Страница 120 из 179
Старца такого ж, как я, на пороге старости скорбной!
Может быть, в самый сей миг и его, окруживши, соседи
Ратью теснят, и некому старца от горя избавить.
Но, по крайней он мере, что жив ты, и зная и слыша,
Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждой
Милого сына узреть, возвратившегося в дом из-под Трои.
Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносных
В Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!
Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской:
Их девятнадцать братьев от матери было единой;
Прочих родили другие любезные жены в чертогах;
Многим Арей истребитель сломил им, несчастным, колена.
Сын оставался один, защищал он и град наш и граждан;
Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро,
Гектора! Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;
Выкупить тело его приношу драгоценный я выкуп.
Храбрый! Почти ты богов! Над моим злополучием сжалься,
Вспомнив Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!54.
В другой раз на память несчастному отцу приходила десятая песнь Данте. Но он видел в этой песне не Фаринату дельи Уберти, более сокрушающегося поражением сообщников, чем своим огненным ложем. Нет! Все внимание графа сосредоточилось на озабоченном лице Кавальканти, этой тени отца, которая рядом с Данте ищет своего сына.
И старый граф читал прекрасные стихи флорентийского изгнанника на его родном языке:
Тут новый призрак, в яме, где и он,
Приподнял подбородок выше края;
Казалось, он коленопреклонен.
Он посмотрел окрест, как бы желая
Увидеть, нет ли спутника со мной;
Но умерла надежда, и, рыдая,
Он молвил:» Если в этот склеп слепой
Тебя привел твой величавый гений,
Где сын мой? Почему он не с тобой?»
«Я не своею волей в царстве теней, —
Ответил я, — и здесь мой вождь стоит;
А Гвидо ваш не чтил его творений».
Его слова и казни самый вид
Мне явственно прочли, кого я встретил;
И отзыв мой был ясен и открыт.
Вдруг он вскочил, крича:
« Как ты ответил? Он их не чтил?
Его уж нет средь вас?
Отрадный свет его очам не светел?»
И так как мой ответ на этот раз
Недолгое молчанье предваряло,
Он рухнул навзничь и исчез из глаз.55
Покачав головой, несчастный граф, сочувствующий человеческим страданиям, обыкновенно прибавлял:
— Он страдал больше всего именно потому, что страдал молча и без единой жалобы.
Однако мало-помалу аббат, словно отец, который руководит слепым ребенком и направляет его, управлял скорбью старика на пути смирения.
Как мы уже говорили, Доминик взялся восстановить душевное равновесие старого графа, и это заняло около месяца.
Была середина марта. И вот однажды утром, незадолго до того часа, когда граф имел обыкновение заходить к аббату Доминику, тот сам явился к нему.
Он держал в руке письмо и казался обрадованным и вместе с тем обеспокоенным.
— Господин граф! — сказал он. — Пока у меня не было неотложных дел в Париже, я оставался рядом с вами; однако сегодня я должен вас покинуть.
— Это непременно? — спросил старик.
— Вот письмо моего отца. Он сообщает, что прибывает в Париж, а мы не виделись около восьми лет.
— Ваш отец, Доминик, может быть счастлив, что у него такой сын! Поезжайте, мой друг, я не стану вас удерживать.
Но аббат высчитал по дате письма, когда приблизительно приедет его отец в Париж, и решил, что может посвятить графу еще сутки.
Было решено, что Доминик уедет завтра.
День прошел как обычно, только, пожалуй, еще печальнее.
Последний вечер они провели в комнате Коломбана.
Они вспоминали все свои разговоры; несчастный отец хотел бы, чтобы этот месяц длился вечно.
Граф умолял Доминика вернуться, как только обязанности не будут больше удерживать его в Париже. Аббат Доминик от всей души обещал приехать, а из Парижа сразу же послать ему письмо: переписка была бы дорога им обоим — и отцу и другу.
Они проговорили за полночь, не замечая времени и ничуть об этом не беспокоясь.
Доминик в десятый раз поведал графу де Пангоэлю, при каких обстоятельствах он познакомился с его сыном. В мельчайших подробностях аббат рассказывал ему о парижской жизни Коломбана, а когда, побуждаемый графом, подошел наконец к главной причине смерти молодого человека, в нерешительности замолчал.
— Продолжайте! — попросил граф.
Но Доминик до сих пор не решался говорить с несчастным отцом о женщине, явившейся причиной смерти его сына: даже когда отец, потерявший дитя, этого требует, для собеседника такой рассказ — тягостная обязанность. Вот почему слова замерли на губах Доминика.
— Продолжайте, друг мой, — твердо повторил граф.
— Вы желаете, чтобы я рассказал о ней? — спросил священник.
— Да!.. Что это за девушка, которую он любил?
— Святая, пока он был жив, мученица с тех пор, как он умер.
— Вы ее знали, друг мой?
— Как Коломбана.
И он рассказал, с каким благоговением относилась Кармелита к матери; как мать умерла без покаяния и послали за ним, Домиником, потому что не хотели хоронить ее без священника; как Коломбан познакомился с Кармелитой в эти скорбные дни. Потом он поведал о приезде Камилла, жизни троих друзей, об отъезде Коломбана, его возвращении, об отъезде Камилла, о долгом ожидании Кармелиты, любви молодых людей в отсутствие Камилла, письме, сообщавшем о возвращении креола, наконец, о страшном несчастье, которое привело к смерти Коломбана.
Граф выслушал его рассказ не шелохнувшись, скрестив руки на груди, откинув голову назад, уставившись в потолок. Время от времени по щекам старика скатывалась слеза.
Когда Доминик замолчал, граф сказал:
— Они были бы так счастливы рядом со мной, в этой старой башне Пангоэль!
Он вздохнул и прибавил:
— И я был бы так счастлив рядом с ними!..
— Господин граф! — осмелился вмешаться Доминик, видя, в каком расположении духа пребывает старик. — Не могу ли я передать несчастной Кармелите прощение от отца Коломбана?
Граф вздрогнул и некоторое время словно колебался. Наконец, собравшись с духом, он проговорил:
— Да простит Господь эту девушку, как прощаю ее я! Произнося эти слова, он простер руки к небу; потом встал и обычным размеренным твердым шагом направился к секретеру.
Комната, в которой горела готовая вот-вот погаснуть единственная лампа, тонула в полумраке. Граф нащупал ключ, опустил переднюю крышку секретера, отпер ящик, сунул в него руку с уверенностью человека, знающего, где сразу найти то, что он ищет.
Вынув из ящика небольшой пакет, завернутый в тонкую шелковистую бумагу, граф подошел к аббату, сидевшему рядом с лампой.
Аббат протянул ему руку:
— Спасибо! Спасибо за то, что вы простили несчастную женщину. Ваше прощение для нее означает жизнь.
— Простить эту девушку еще недостаточно, святой отец, — отозвался старик, — я с ужасом представляю себе ее отчаяние, когда она пришла в себя и узнала, что он мертв. Я от всего сердца жалею ее и клянусь вам, что всякий раз, как буду молиться за него, я буду вспоминать и ее. В знак памяти о женщине, которую избрал мой сын, я отдаю ей единственное сокровище, которое осталось мне в этом мире: прядь волос, которую мать Коломбана состригла с его головки в день, когда он родился.
С этими словами он развернул пакет, взял перо и напирал на бумаге такие слова:
54
« Илиада «, 24, 477 — 506. — Перевод Н.Гнедича
55
« Ад «, X, 52 — 72. — Перевод МЛозинского