Страница 39 из 41
Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил За холодным блеском линз угадывались пытливые глаза.
— Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, — послышался сбоку голос Олега Ильича.
«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, — подумал я. — А, не все ли равно?»
Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег.
— Изобретательство поневоле задерживало основную работу?
— А где же было взять аппаратуру? — со злостью спросил я.
Опять послышался голос сбоку:
— И еще вы забыли рассказать, Борис Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.
Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря.
Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:
— Можно узнать, в чем меня обвиняют?
— Обвиняют не вас, а директора и его заместителя, которого он пригрел и защищал. Вас же вызвали как свидетеля.
— И пострадавшего, — добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда
Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.
— Предвидели, что вас ожидает?
— Это было нетрудно.
— Борис Петрович, прежде, чем мы расстанемся, должен вас предупредить…
«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии:
— Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе?
Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич.
— Почитываете детективы, Борис Петрович?.. Предупреждение вам иного рода. Вы, несомненно, заметите в виварии новые датчики. Не удивляйтесь. Мы сочли необходимым поместить там автоматические телекамеры, микрофоны и другие сигнализаторы.
Я пожал плечами:
— Если это не помешает опытам…
— Не помешает.
Он встал и подал мне холодную твердую руку. В коридоре лабораторного корпуса я едва не столкнулся с Александром Игоревичем. Он подозрительно уставился на меня:
— Вы оттуда?
— А вы туда?
— Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован, а Евгений Степанович отстранен от директорской должности?
Он остался доволен произведенным впечатлением.
— Того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…
Ему позарез необходимо было выговориться, и он не скрывал этого:
— Вы не представляете, что за тип Владимир Лукьянович. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах. Его дразнили «орангутаном», затем переименовали в «фавна» — это когда он стал за девчонками бегать… При его внешности, сами понимаете, на быстрый успех надеяться трудно, требуются быстрые ноги и незаурядная наглость. Ведь он, к тому же, и учился неважно, и способности были весьма посредственные. А выделиться хотелось. Вот уж кому не надо было вводить полиген «Л». В этом человеке стремление к лидерству подавляло все остальное, хоть и пытался он скрывать жажду власти.
— А Виктор Сергеевич?
— Что — Виктор Сергеевич? Владимир Лукьянович был доставала классный. Это он тогда для института экспериментальную установку «Зитта» добыл. Всегда был в курсе всех новинок. И еще одно немаловажное обстоятельство: он сумел к Евгению Степановичу в полное доверие войти. Тот его продвигал, защищал перед Виктором Сергеевичем, за что в конце концов поплатился…
Я шел по знакомым улицам, любовался открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолетов, устремленных в закатное небо
Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья, и даже свечи каштанов в зеленых подсвечниках вызывали глухое раздражение. В чем дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним — арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?
Ага, нет запаха акации. Она еще не цветет.
Я напряг воображение — и появился запах акации.
Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести ее в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть все, а чего-то не хватает…
Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнаженной рукой, защищая меня от назойливого насекомого.
Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах Со мной не было Тани. Без нее город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой — не поможет.
Вспомнил ее всю — с тонкой шеей и легкой приподнятостью нижней губы. Вот на том перекрестке мы прощались, дальше провожать она не разрешала. Теперь перекресток пуст.
И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей..
Я круто повернулся и пошел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга — это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты — это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии — нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня перед соблазном…
Я спешил, запыхался, будто кто-то подстегивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие.
Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.
Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.
Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.
Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное — Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.
— Опал! — закричал я изо всех сил. — Опал, нельзя! Пусти!
Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.
На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по-человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице.
— Опал, отпусти!
Грохнул выстрел. Затем еще один.
Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы.
Таня и дядя Вася упали на пол.
Это было последнее, что я увидел тогда…
Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из нее невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, услышал далекий голос:
— Вот и хорошо, что вы очнулись.
Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над ее краем появилась темная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:
— Выпейте, пожалуйста.
Напиток был горьковатый, обжигающий губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилавший глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал, как чужой:
— Долго я здесь? Что со мной?
— Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, сразу.
Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение: