Страница 126 из 159
Повторяем, цель при этом одна, но при синтезе движение происходит по восходящей, а при анализе — сверху вниз. Анализ расчленяет понятие или событие — синтез его восстанавливает; анализ низводит целое до отдельных частей — синтез собирает отдельные части в единое целое.
Да позволено нам будет по необходимости или даже по собственной прихоти — раз уж у нас есть выбор — прибегать то к одному, то к другому способу изображения.
После того как Корнель написал тридцать трагедий, он в предисловии к «Никомеду» попросил позволения ввести в тридцать первую хотя бы немного комического. Написав для наших читателей то ли семьсот, то ли восемьсот томов, мы решили поступить как автор «Сида»: просим у читателей позволения написать несколько книг для нашего собственного удовольствия.
После этой оговорки давайте вновь вернемся к нашему повествованию.
Мы оставили Людовика и Петруса в ту минуту, как они расстались на пороге кабачка: Людовик поехал провожать Шант-Лила (и мы с вами видели последствия появления молодого врача в Ба-Мёдоне), а Петрус поспешил на условленный сеанс.
Давайте теперь займемся Петрусом, ведь мы сказали о нем всего несколько слов, на мгновение представив его читателям в начале нашей драмы.
Хорошо бы читателю, прежде чем мы перейдем к новой части этой книги, которая будет иметь к Петрусу самое непосредственное отношение, познакомиться с ним поближе.
Это был очень красивый молодой человек, обладавший врожденным изяществом и утонченностью, которым могли бы позавидовать самые изящные и утонченные из модных молодых людей. Но он, так сказать, стыдился собственных аристократических манер, доставшихся ему по воле случая. Он испытывал отвращение к пустому самомнению представителей «золотой молодежи», так непохожих на молодых людей, умевших обходиться без посторонней помощи и всем в жизни обязанных себе. Петрус глубоко презирал этих молодых бездельников, испытывал к ним непреодолимое отвращение, не хотел иметь с ними ничего общего и потому изо всех сил старался скрыть собственное изящество и утонченность.
Под маской напускной небрежности он прятал истинное свое лицо, приписывал себе недостатки, которых у него не было, лишь бы никто не разглядел достоинств, которыми он обладал. Как сказал ему Жан Робер в последний день масленицы, Петрус хотел казаться скептиком, повесой, пресыщенным человеком, лишь бы никто не заметил, как он добр и простодушен.
На самом деле этот двадцатипятилетний молодой человек был честен, скромен, впечатлителен, восторжен — короче говоря, истинный художник.
Однако именно ему пришла мысль устроить все это представление с переодеванием и поужинать в сомнительном заведении.
Как ему могла явиться такая идея?
Если вам угодно поближе познакомиться с характером Петруса, позвольте нам о нем рассказать.
Утром все того же последнего дня масленицы, после прогулки по городу, Петрус вернулся домой очень озабоченным.
В чем была причина?
Это станет ясно чуть позже; пока мы можем только сказать, что Петрус возвратился с озабоченным видом. Увы, всем случается переживать подобное состояние, даже лучшим из лучших; бывают дни, которые ни на что не годятся. Для Петруса как раз начался один из несчастливых дней.
Жан Робер предложил молодому художнику прочитать акт из свой новой трагедии, но Петрус послал Жана Робера ко всем чертям. Людовик хотел было дать ему слабительное, однако художник послал Людовика еще дальше.
Это беззаботное сердце было очень взволновано, этот прелестный ум что-то тяготило; двое друзей не могли понять, в чем дело.
В ответ на все их расспросы о том, что его опечалило, Петрус пристально на них посмотрел и сказал:
— Опечалило? Да вы с ума сошли!
Такой ответ обеспокоил Людовика и Жана Робера.
Они продолжали настаивать, но тщетно.
Всякий раз как они возвращались к этому разговору, Петрус замыкался, уходил в самые дальние уголки своей мастерской, словно стараясь избежать всякого общения с ними.
В одну из таких минут, доведенный до крайности, он объявил друзьям, что, если они не перестанут его донимать, он распахнет окно, выпрыгнет с третьего этажа и посмотрит, станут ли они и тогда его преследовать.
Людовик протянул было руку, на сей раз не для того, чтобы дать ему слабительное, а собираясь пустить кровь — ему показалось, что у друга началось воспаление мозга; в ответ на это Петрус распахнул окно и поклялся, что, если друзья сделают еще хоть один шаг, он приведет свою угрозу в исполнение.
Потом, как истинный бретонец из Сен-Мало, с детства привыкший бегать по корабельным реям, карабкаться по стеньгам, он подался всем корпусом вперед, незаметно ухватившись за балконную перекладину.
Друзьям почудилось, что он в самом деле бросился вниз, и они закричали от ужаса.
Но в ответ раздался гомерический хохот; зная, в каком расположении духа находится Петрус, друзья отреагировали на этот смех по-разному: Жан Робер встревожился, Людовик оторопел.
— Да что такое? — в один голос воскликнули молодые люди.
— А то, — отозвался Петрус, — что я вижу перед собой прекрасную модель для карикатуры Шарле или лучший персонаж для Поля де Кока, какие когда-либо доводилось наблюдать человеку в течение счастливых и безумных суток, называемых последним днем масленицы!
— Ну-ка, посмотрим! — проговорили двое друзей, подходя к окну.
— Посмотрите, посмотрите, я не жадный! — пошутил Петрус.
Людовик и Жан Робер высунулись из окна.
Хотя мастерская Петруса находилась, как мы уже сказали, на Западной улице, окнами она выходила на площадь Обсерватории. Эта самая площадь и служила сценой для героя, достойного, по выражению Петруса, карандаша Шарле или пера Поля де Кока. Один вид этого человека неожиданно развеселил молодого художника.
Героем такого романа или моделью для такой карикатуры был человек во всем черном, скорее маленький, чем высокий, скорее толстый, нежели худой. Незнакомец в печальном одиночестве прогуливался с тростью в руке по аллее Обсерватории.
Со спины толстый коротышка не представлял собой ничего особенно комичного.
— Что, черт возьми, смешного ты нашел в этом господине? — спросил Жан Робер у Петруса.
— Мне кажется, он такой же как все, — прибавил Людовик, — пожалуй, у него чуть подергивается правая нога — и только.
— Этот человек отнюдь не такой как все! Тут вы ошибаетесь! — возразил Петрус. — И вот вам доказательство: я бы хотел быть таким, как он.
— В чем же ты ему завидуешь? — спросил Жан Робер. — Если мы можем тебе предложить то, что у него есть, и если это продается, я сейчас же побегу к нему и куплю это для тебя!
— Что у него есть особенного, спрашиваешь? Скажу… Прежде всего, он один, у него нет двух друзей, которые ему докучали бы, как вы надоедаете мне. А это уже кое-что! Кроме того, я скучаю, а он развлекается.
— Как развлекается? — спросил Людовик. — Он весел как утопленник!
— Этот человек развлекается? — переспросил в свою очередь Жан Робер.
— До колик!
— Честное слово, что-то я, во всяком случае, этого не замечаю, — возразил Людовик.
— А я вам говорю, что про себя этот человек хохочет во все горло, и я вам сейчас докажу, что я прав… Хотите?
— Да! — выпалили оба друга.
— Хорошо. Приготовьтесь ко всему, — предупредил Петрус.
Сложив ладони рупором, он крикнул:
— Эй, сударь! Вы, вы… тот, что гуляет внизу!.. Сударь! Господин был на улице один, он понял, что обращение может относиться только к нему, и обернулся.
Все три наших героя не могли удержаться от такого же хохота, который сотрясал Петруса за несколько минут до этого.
Гуляющий посмотрел на них с важным видом; ему можно было дать от сорока до пятидесяти лет; на лице у него было что-то вроде маски: накладной картонный нос в три-четыре дюйма длиной.
— Чем могу служить, сударь? — спросил незнакомец замогильным голосом.
— Ничем, сударь, — отвечал Петрус, — абсолютно ничем! Мы уже увидели то, что хотели увидеть.