Папаша Горемыка

Растительность садов нового селения поражала еще большим разнообразием, чем его архитектурный облик, впрочем она была живописной, поскольку трудно опошлить цветы и сделать посмешищем деревья. Так, один из владельцев удовольствовался тем, что украсил цветочную клумбу грядкой шпината и грядкой салата-латука, стыдливо совместив приятное с полезным; другой мужественно занялся на своих двадцати квадратных метрах злаками и, посеяв на них шестьдесят шесть зерен ржи, задумал предоставить в Академию наук доклад о спорынье и головне, которые поражают эту культуру, подобно оспе, поражавшей людей до человеколюбивого открытия Дженнера.

Между тем развитие торговли удостоверило этот новый образ жизни в Ла-Варенне.

Не прошло и полугода, как здесь обосновалось полдюжины виноторговцев; они вступили в соперничество с Матьё-паромщиком и отняли у него исключительное право на утоление жажды публики, право, которым он так долго пользовался.

Отныне люди могли удовлетворить в этих краях и прочие разнообразные желания своих желудков. По воскресеньям с берега пахло жареными отбивными и жареной кровяной колбасой, а напоминающий о восточных ароматах запах кофе, который обжаривали у дверей, разносился по всей округе вместе с потоками воздуха, передвигающимися вверх и вниз по течению Марны.

Затем по соседству с шестью или семью виноторговцами, выдававшими шенвьерское вино за вино из Жуаньи, а полынную водку с улицы Ломбардцев за швейцарский абсент, последовательно обосновались мясник, булочник, бакалейщик и даже одна модистка.

И это еще не все: в то время как равнина превращалась в селение, на побережье возникала пристань: около двух десятков лодок, шлюпок и челноков стояли друг рядом с другом на якоре вдоль берега — там, где старое суденышко папаши Горемыки провело столько лет в одиночестве. Сам этот берег тоже не остался в стороне от повсеместных перемен — его сглаживали, выравнивали и улучшали, где-то оставляли отвесный склон, а где-то делали пологий спуск; оттуда тщательно удаляли заросли камыша с его длинными копьевидными стеблями и тростника, легкие хохолки которого с тихим шелестом покачивались на ветру, кислицу с нарядными пурпурными и изумрудными метелками, а также окопник с широкими листьями и белыми или фиолетовыми колокольчиками — короче говоря, все растения, придающие пейзажу живописный и дикий вид. Отныне порядок стал единственным украшением здешних берегов, и желтоватый цвет обнажившейся на откосах глины постепенно вытеснил зеленый ковер мягкой густой травы, прежде расстилавшийся вдоль реки.

Между тем и нравы здесь стали более спокойными. Сельская идиллия отважных первопроходцев из предместий обычно продолжалась с субботы до воскресного вечера либо до утра понедельника. Если бы какой-нибудь путник случайно забрел в эти края и увидел бравых горожан в деревянных башмаках, блузах и соломенных шляпах — причем все это чрезвычайно простого вида; если бы он понаблюдал, как они орудуют заступом и мотыгой, обрабатывают междурядья, пропалывают грядки и подрезают деревья, носят на спинах камни и в руках ведра с водой; если бы он послушал, как они разглагольствуют о садоводстве, рыбной ловле и охоте, обсуждая столь важные вопросы, как прививки, отводки, черенки, клубни и разведение винограда, — этот путник, без сомнения, решил бы, что он оказался среди настоящих крестьян. Однако эта невинная комедия, в которой каждый с удовольствием принимал участие, длилась не более суток, а затем наступало пресыщение — призрак с мертвенно-бледным лицом, опущенными руками и перекошенным от скуки ртом; все принимались зевать, и вскоре развлечения, которые привычка превратила в потребность, вновь обретали всю свою прелесть и притягательную силу.

Таким образом, это уже не деревня поглотила город, а город поглотил деревню; бесчисленное множество кабатчиков видели, как растет приток их посетителей — теперь уже пили не только в стенах заведений, предназначенных для поклонения Бахусу, как говаривали поэты-песенники из «Погребка», процветавшие в ту пору, но и вдоль всего берега Марны. Любой прибрежный пень или бревно, напоминавшие стул, стол или скамью, служили троном для пьяниц, если пьяницы сидели, либо подставкой для литровой бутылки скверного вина, если пьяницы возлежали на земле. Бочки спиртного поглощались под аккомпанемент застольных напевов и звонких затрещин; в конце концов утренняя идиллия превращалась в вечернюю сатурналию, и для полного с ней сходства у окрестных селянок, приходивших к реке на бал, появились повадки, речь и танцевальные позы девиц с городских застав — селянкам понадобилось не более двух месяцев, чтобы с поразительной легкостью восприятия, делающей честь их уму и гибкому стану, все это усвоить.

Коренное переустройство старой доброй Ла-Варенны, как и следовало ожидать, произвело на Франсуа Гишара удручающее впечатление (в определенном возрасте человека его взгляды, достигшие зрелости, противятся любым новшествам, и он не в состоянии распроститься со своими застарелыми привычками). За сорок лет безмятежного и никем не оспариваемого пользования рекой и прибрежными землями папаша Горемыка стал смотреть на них как на свою собственность, не предполагая, что кто-либо вздумает на нее посягать. Поэтому рыбак отнесся к пришельцам, сколь законными бы ни были их права, как к варварам, захватчикам и своим злейшим врагам, куда более ненавистным, чем пруссаки, некогда сражавшиеся с ним у стен Майнца.

Врожденная неприязнь Франсуа Гишара к парижанам усилилась как из-за злонамеренного поведения г-на Батифоля по отношению к нему, так и из-за тоски по своему дорогому одиночеству, когда он увидел, как белая стена соседа стиснула его палисадник, а каменщики, решив угодить своему работодателю и позабавиться, вымазали известью и гипсом красивую живую изгородь боярышника, покрывавшуюся весной прелестными бело-розовыми цветами. Юберта была вынуждена на коленях умолять старика, чтобы удержать его от решительных действий в ответ на насмешки, какими рабочие сопровождали свои действия.

Ярость оказалась могучей силой — ей удалось сделать то, перед чем были бессильны нежная забота и кроткая веселость Юберты; она заставила папашу Горемыку окончательно покинуть царство теней и вернуться в действительность; она вытеснила из его мыслей дорогих мертвецов, чье общество он так любил; наконец, она воскресила и вполне естественным образом придала Франсуа Гишару новые силы и омолодила его. Благодаря этому сильному чувству кровь окрасила в синий цвет жилы старика, его темное лицо приобрело более теплый цвет, а глаза засверкали.

Впрочем, образ жизни и повседневные дела папаши Горемыки и Беляночки остались прежними. Весь день, пока светило солнце, они оставались на реке, где в будние дни еще не чувствовались перемены, произошедшие в этих краях. Если в это время какой-нибудь праздный зевака, любитель-рыболов или просто нахал — а Франсуа Гишар считал нахалами всех праздных зевак и любителей-рыболовов — приближался к лодке старика, тот прекращал работу и с ворчанием выжидал, пока ротозей не скроется из вида. Недоверие речного пирата к чужакам усилилось и уже доходило до нелепости: его лишили покоя и растоптали воспоминания, составлявшие всю его жизнь; в своей человеконенавистнической предубежденности он уверовал в то, что всякий, кто встречается на его пути, — это враг, мечтающий лишь о том, чтобы выведать его секреты, то есть места, где он расставляет сети, и потом воровать у него рыбу.

Поэтому по воскресеньям рыбак всегда сидел взаперти; напрасно Беляночка, отнюдь не разделявшая мрачного умонастроения деда, умоляла его, заслышав веселые звуки сельского бала, посидеть на травяной скамейке в саду, под высокими тополями, простиравшими ветви над рыбацкой хижиной, — Франсуа Гишар ни разу не уступил просьбам внучки, и как-то раз, когда она с пристальным, не лишенным волнения вниманием смотрела в окно, как несколько молодых людей танцуют на берегу кадриль, старик впервые в жизни довольно строго выбранил девушку.

Папаша Горемыка опасался, что какой-нибудь городской разбойник уведет у него внучку, и волновался за нее еще сильнее, чем за свою рыбу.