Страница 11 из 62
— Глупости, снова глупости! — воскликнул паромщик, непоколебимый в своем здравомыслии. — Ты говоришь, что отомстишь за Луизон? А ты уверен, во-первых, что ей это понравится, ведь она была сущим агнцем Божьим и за всю свою жизнь никому не пожелала зла, даже последнему из разбойников? И потом, давай немного пораскинем мозгами: скажи, Франсуа, кому ты собираешься мстить? Ни в чем не виновным людям.
— Эти мерзавцы — нив чем не виновные люди?
— Ну да, они не виновны. Даже Симонно, самый дурной человек из этой шайки — именно он, по-моему, и настроил всех против тебя, — и тот не виновен. Ведь его хозяин очень любит кроликов, а Франсуа Гишара обвиняют в том, что он обижает бедных зверушек; вот хозяин и велел своему сторожу: «Симонно, прогоните этого малого прочь из моих владений». На него-то ты и должен сердиться, а вовсе не на тех, чья вина лишь в том, что они подчинились приказу, чтобы не потерять работу.
— Послушай, Матьё, я клянусь тебе головой моей бедной жены, что, с тех пор как мы здесь поселились, я ни разу не охотился ни в лесах, ни в полях.
Гишары издавна прослыли в глазах людей браконьерами, и запирательство последнего представителя рода было бессильно поколебать убеждения его друга Матьё на этот счет. Паромщик покачал головой и сказал:
— Опять глупости! Рассказывай это лучше кому-нибудь другому; ты же знаешь, Франсуа, что я неспособен предать человека.
Рыбак с раздражением пожал плечами, но решил, что бесполезно настаивать на своем.
— Значит, ты считаешь, — продолжал он, — что сам принц распорядился снести мой домишко?
— Еще бы! Неужели ты думаешь, что мой помощник посмел бы провезти пассажира бесплатно без моего разрешения? Стали бы желтые портупеи из Сен-Мора утруждать себя из-за какого-то Симонно!
— Ах! Если бы я знал об этом раньше! — пробормотал рыбак глухим и грозным голосом.
— Ну вот! Ты опять за свое! Да ведь этот человек оказал тебе услугу!
— Оказал мне услугу?
— Конечно, ведь он заставляет тебя перебираться на новое место именно тогда, когда эта жалкая лачуга должна тебе опротиветь.
— Опротиветь! Да если бы у меня больше не было этого дома, Матьё, я, признаться, уже отправился бы вслед за женой в мир иной.
— Надо же! В последнее время, когда несчастная покойница еще была жива, ты мог неделями не заглядывать домой.
— Я не приходил туда, чтобы не огорчать бедняжку.
— Чтобы не огорчать жену?
— Ну да!.. Ты думаешь, что эти старые стены глухи и немы, а они понимают меня и разговаривают со мной. Когда я возвращался сюда, я беседовал с ними, задавал им вопросы, и они отвечали, рассказывали мне о моем былом счастье; мы вспоминали о тех… о тех, кого с нами нет!.. Песок на садовых дорожках говорил, как он когда-то скрипел под башмаками моих детей; ветки деревьев напоминали мне об их играх, о том, как они пытались добраться до гнезда, которое свил здесь щегол. Гляди, вот те черные закопченные балки повторяли крики младенцев; огонь в очаге так хорошо подражал их лепету, что временами мне чудилось, будто я вижу, как их красные потрескавшиеся ручонки гладят языки пламени! Мое сердце разрывалось от горя, но ты не поверишь, сколько счастья приносили мне эти муки; я думал, что скоро умру, но смерть откроет мне двери рая, и я надеялся встретить там своих детей. Однако я плакал, и хотя мои слезы были скорее сладкими, чем горькими, они приводили в отчаяние Луизон. Будучи дома, я не мог не думать о тех, кто его покинул, поэтому я старался как можно реже сюда приходить, чтобы не огорчать жену. Теперь, когда я не увижу больше и ее тоже, теперь, когда эти убогие стены, ставшее свидетелями ее последней ночи, — это все, что у меня осталось от жены и детей, я, как ты понимаешь, не могу отказаться от своего последнего утешения. Я хочу сохранить эти стены, и я сохраню их или же погибну, защищая их, и тогда… что ж, тогда я встречусь с женой и детьми, где бы они ни находились.
Матьё смотрел на рыбака с крайним изумлением, явно полагая, что у его друга от горя помутился разум. И все же он растрогался, ибо в том, что казалось ему безумием, таилась глубочайшая скорбь.
— Послушай, Франсуа, — сказал паромщик, — есть способ все уладить: тебе надо пойти и сдаться…
— Сдаться?
— Дай мне договорить! Тебе надо пойти и сдаться, а я тем временем берусь перенести твой дом по кусочкам, со всей обстановкой, на вершину холма, где у тебя имеется клочок земли; так что, когда ты выйдешь из тюрьмы, ты вернешься в тот же дом, только он будет стоять в другом месте.
— О какой тюрьме ты говоришь? — удивился Франсуа Гишар, бледный как покойник. — С какой стати я должен идти в тюрьму?
— А как же иначе! — ответил паромщик, слегка смутившись. — Ты же довольно грубо обошелся с судебным исполнителем: толкнул его, а он свалился в реку. Похоже, приставы, как и кошки, терпеть не могут воду, так что тот, кто устраивает им купание, отправляется в каталажку. Когда ты сбежал, их старший, добрый малый, который не способен сгущать краски, сказал мне, что тебе придется отсидеть три месяца.
— Три месяца! — воскликнул рыбак.
— Ну, я же говорил… слушай внимательно, что я говорил: принц приезжает сегодня, и вечером твоя участь будет, решена.
— Три месяца! — повторял Франсуа Гишар, забыв обо всем.
Затем, схватив паромщика за руку, он потащил его к колыбели малышки Юберты.
— Матьё, — сказал рыбак, — друг ты мне или нет?
— Полно, Франсуа, — ответил тот, — опомнись! Три месяца пройдут, хотя это долгий срок, а я тем временем позабочусь о твоей лодке и снастях.
Однако Франсуа Гишар не слышал его слов.
— Поклянись мне как честный человек, что ты не бросишь эту девочку и заменишь ей отца, что ты вырастишь ее и сделаешь если не счастливой, то хотя бы порядочной женщиной.
— Я готов в этом поклясться, но скажи, по крайней мере, что ты собираешься делать.
— Ничего, ничего, — твердо произнес рыбак. — Дай мне слово, выполни мою просьбу, а не то я сию же минуту пойду искать другого человека, и он, в отличие от тебя, окажет мне эту услугу.
— Я клянусь, Франсуа. К тому же моя жена очень любит малышку, но все же я хотел бы знать…
— Больше мне ничего не надо! — вскричал рыбак.
Вырвавшись из рук Матьё, все еще пребывавшего под впечатлением своей торжественной клятвы, Франсуа Гишар схватил ружье, висевшее над колпаком камина, и выбежал из дома.
Принц де Конде, которого друзья только что упомянули, питал пристрастие к двум развлечениям, не столь уж совместимым, как может показаться на первый взгляд: он любил одновременно и псовую охоту, и охоту с ружьем.
Воспоминания о его превосходных сворах, не только многочисленных, но и умело обученных, приводят ныне в отчаяние ловчих, пытающихся доказать миру, что благородное искусство, первые правила которого начертал еще король Модус, не умерло вместе с последним из хозяев Шантийи. Рассказы о великолепных охотах, во время которых семидесятилетний старик преследовал до самых Арденн какого-нибудь оленя, посмевшего покуситься на лужайки княжеских лесов, по сей день питают жар охотничьих историй.
До самой смерти принц де Конде в любую погоду через день садился в седло и отправлялся на псовую охоту.
Его собаки почти всегда затравливали по нескольку животных вдень.
А в другие дни, чтобы дать себе передышку, он охотился с ружьем в лесах Шантийи и Морфонтена, где в ту пору отстреливали неимоверное количество дичи.
Однако порой эти бойни среди ограждений и сетей, с доезжачими и загонщиками не особенно забавляли его светлость. Когда выпадал подходящий случай и позволяли правила этикета, когда у принца не было гостей, которых приходилось ублажать ружейной охотой, он старался избавиться от своей свиты и объезжал леса как простой смертный, с одной собакой, бежавшей впереди, и егерем, следовавшим позади.
Собака выгоняла дичь из логова, и принц убивал ее, а егерь подбирал и засовывал добычу в охотничью сумку.
Проведя неделю в Париже, принц де Конде сбежал оттуда, чтобы предаться своему любимому занятию; садясь в карету, запряженную четверкой лошадей, которая должна была доставлять его в Ла-Варенну, он думал только о том, что скоро вдоволь развлечет себя охотой, причем в условиях, делавших ее особенно приятной; поэтому он сурово обошелся с управляющим, который под предлогом, что со вчерашнего дня в лесу прячется опасный браконьер, вызвался сопровождать его.