Страница 14 из 17
Горничная, прямая и бесстрастная, повернулась к двери.
— Госпожа Дюваль, в котором часу ее величество вернулись вчера вечером из Парижа? — спросила она.
— Должно быть, в восемь, сударыня, — отвечала вторая горничная.
— Вы, верно, ошибаетесь, госпожа Дюваль, — сказала г-жа де Мизери.
Госпожа Дюваль наклонилась к окну прихожей и крикнула:
— Лоран!
— Кто это? — спросил король.
— Это привратник у дверей, в которые вчера проходили ее величество, — отвечала г-жа де Мизери.
— Лоран! — закричала г-жа Дюваль. — В котором часу вернулась вчера ее величество королева?
— В восемь! — отвечал с нижней галереи привратник. Король опустил голову.
Госпожа де Мизери отпустила г-жу Дюваль, г-жа Дюваль отпустила привратника. Супруги остались одни.
— Простите, сударыня, я и сам не знаю, что это взбрело мне в голову. Видите, как я рад? Моя радость так же велика, как и мое раскаяние. Вы на меня не сердитесь, ведь правда? Не дуйтесь: даю слово дворянина, я был бы в отчаянии!
Королева высвободила руку из руки короля.
— Государь, — заговорила Мария-Антуанетта, — королева Французская не лжет!
— Что это значит? — спросил удивленный король.
— Я хочу сказать, — столь же хладнокровно продолжала королева, — что я вернулась только сегодня в шесть утра.
— Сударыня!
— Без его высочества графа д'Артуа, предоставившего мне убежище и из жалости приютившего меня в одном из своих домов, я осталась бы за дверью, как нищенка.
— Ах, так вы не вернулись! — с мрачным видом сказал король. — Значит, я был прав?
— Для того, чтобы убедиться, рано или поздно я вернулась, у вас нет необходимости ни запирать двери, ни отдавать приказы; достаточно прийти ко мне и спросить:
«В котором часу вы вернулись?»
— О-о! — произнес король.
— Я могла бы и дальше наслаждаться своей победой. Но я полагаю, что ваш образ действий постыден для короля, непристоен для дворянина, и я не хочу лишить себя удовольствия сказать вам об этом.
Король отряхнул жабо с видом человека, который обдумывает ответ.
— О, вы проявили великое искусство! — качая головой, произнесла королева. — Вам не придется извиняться за свое обращение со мной.
— Вы знаете, что я человек искренний, — изменившимся голосом заговорил король, — и что я всегда признаю свои ошибки. Соблаговолите же доказать мне, сударыня, что вы были правы, когда уехали из Версаля на санях со своими дворянами? С сумасшедшей оравой, которая компрометирует вас в тяжких обстоятельствах, в которых мы живем! Разве так должна поступать супруга, королева, мать?
— Могу ответить вам в двух словах. Я уехала из Версаля на санях, чтобы поскорее доехать до Парижа; я вышла из дому с мадмуазель де Таверне, чья репутация, слава Богу, одна из самых чистых репутаций при дворе, и поехала в Париж, чтобы лично удостовериться, что король Французский, отец огромной семьи, предоставляет умирать с голоду, прозябать в забвении, беззащитному перед всеми искушениями порока и нищеты, одному из членов своей семьи, такому же королю, то есть потомку одного из королей, царствовавших во Франции.
— Я? — с удивлением спросил король.
— Я поднялась, — продолжала королева, — на какой-то чердак и увидела без огня, без света, без денег внучку великого государя и дала сто луидоров этой жертве забывчивости, жертве королевской небрежности.
— Примите в рассуждение, — сказал король, — что я не подозревал вас ни в чем хоть сколько-нибудь несправедливом или бесчестном; мне только не понравился образ действий, рискованное поведение королевы; вы, как всегда, делали добро, но, делая добро другим, вы избрали способ, который делает зло вам самой. Вот в чем я вас упрекаю! А теперь я должен исправить чью-то забывчивость, я должен позаботиться о судьбе некоей королевской семьи.
Я готов. Сообщите мне, кто эти несчастные, и мои благодеяния не заставят себя ждать.
— Полагаю, что имя Валуа достаточно прославлено, государь, чтобы сохраниться в вашей памяти.
— А-а, теперь я знаю, о ком вы заботитесь! — с громким смехом вскричал Людовик XVI. — Это маленькая Валуа? Графиня де… Постойте…
— Де ла Мотт.
— Совершенно верно, де ла Мотт. Ее муж — жандарм? — Да, государь.
— А жена — интриганка? О, не сердитесь: она переворачивает небо и землю, она изводит министров, она не дает житья моим теткам, она и мне докучает своими ходатайствами, прошениями, генеалогическими изысканиями!
— Но она Валуа или нет?
— Я уверен, что да!
— В таком случае — пенсион! Приличный пенсион ей, полк — ее мужу, словом, положение, приличествующее потомкам королей.
— Постойте, постойте! Черт побери! Как вы спешите! Малютка Валуа всегда вырывает у меня достаточно перьев и без вашей помощи. У малютки Валуа крепкий клювик, помилуйте!
— Но, государь, не могут же Валуа умирать с голоду!
— Вы сами сказали мне, что дали ей сто луидоров!
— Щедрое подаяние!
— Королевское.
— Тогда дайте ей столько же.
— Я от этого воздержусь. Того, что вы дали, вполне достаточно для нас обоих.
— Тогда дайте небольшой пенсион.
— Ни в коем случае! Ничего постоянного! Эти люди немало выклянчат у вас сами — они из семейства грызунов. По правде говоря, я не могу рассказать вам все, что мне известно о малютке Валуа. Ваше доброе сердце попало в западню, дорогая Антуанетта. Прошу прощения у вашего доброго сердца!
Людовик протянул руку королеве — королева, уступая первому побуждению, поднесла ее к губам.
Внезапно она оттолкнула его руку.
— У вас нет доброго чувства ко мне, — сказала она. — Я на вас сердита!
— Это вы сердиты на меня? — сказал король. — Вот так так! Я... я…
— О да, скажите, что вы на меня не сердитесь, — вы, закрывший передо мной двери Версаля, вы, пришедший в половине седьмого утра в мою прихожую, открывший — мою дверь силой и вошедший ко мне, зло сверкая глазами!
Король засмеялся.
— Я на вас не сержусь, — сказал он.
— Ах, вы на меня не сердитесь? Что ж, отлично!
— Что вы дадите мне, если я докажу вам, что не сердился на вас, даже когда шел сюда?
— Сначала посмотрим, что это за доказательство, о котором вы говорите.
— О, это легче легкого, — отвечал король, — это доказательство у меня в кармане.
Улыбаясь доброй улыбкой, король порылся в кармане с той медлительностью, которая удваивает вожделение. В конце концов он все же вытащил из кармана красную, художественно гофрированную сафьяновую коробочку с позолотой, оттенявшей ее яркость.
— Футляр! — вскричала королева. — Ах, посмотрим, посмотрим!
Король положил футляр на кровать.
Королева взяла его и поднесла поближе к глазам.
Она открыла коробочку и в восторге проговорила:
— Как красиво! Господи, как красиво! Король почувствовал, что его сердце затрепетало от радости.
— Вы находите? — спросил он. Королева не могла ответить: она задыхалась. Она вынула из футляра ожерелье из таких крупных, таких чистых, таких ярко сверкавших и так искусно подобранных брильянтов, что ей показалось, будто она видит, как в ее красивых руках струится, фосфоресцируя, река огня.
— Так вы довольны? — спросил король.
— Я в восхищении, государь. Вы меня осчастливили!
— Правда?
— Ювелир, подобравший эти брильянты и сделавший это ожерелье, — истинный художник!
— Их двое.
— Тогда я держу пари, что это Бемер и Босанж.
— Вы угадали!
— В самом деле, только они могут позволить себе такую затею. Как красиво, государь, как красиво!
Вдруг ее сияющее лицо омрачилось.
Это выражение ее лица так быстро появилось и так быстро исчезло, что король ничего не успел заметить.
— Доставьте мне удовольствие! — сказал он.
— Какое?
— Позвольте, я надену ожерелье вам на шею. Королева остановила его.
— Ведь это очень дорого, правда? — с грустью спросила она.
— Откровенно говоря, да, — со смехом отвечал король, — но я уже сказал: вы заплатили за него больше, чем оно стоит, и только на своем месте — у вас на шее — оно обретет свою настоящую цену.