Лучший из лучших

Матабеле будто не двигался с места весь вечер – сидел все в той же позе, лицом к двери, спиной к толстой глиняной стене. Рядом лежал ассегай.

– Садись, – приказал юноша.

Хендрик уселся на корточки напротив него.

По кивку Базо двое матабеле, бесшумные, как леопарды на охоте, выскользнули из хижины и встали на страже. Еще двое опустились на колени позади Хендрика – кончики ассегаев почти упирались ему в спину.

Снаружи два раза крикнул козодой – один из воинов давал знать, что все чисто. Хендрик Наайман одобрительно кивнул: молодой матабеле умен и осторожен.

Дождавшись сигнала, Базо вытащил небольшой сверток с налипшими на него кусочками желтой почвы. Быстро развернув ткань, юноша склонился над остывающим костром и положил содержимое свертка в подставленные ладони Хендрика.

Наайман так и остался сидеть, держа ладони перед собой и молча вытаращив глаза. На покрытом оспинами лице застыло выражение крайнего изумления. Руки задрожали, и бастаард торопливо, словно боясь обжечься, положил громадный камень на утоптанный земляной пол.

Целую минуту никто не сказал ни слова и не шевельнулся. Не сводя глаз с камня, Хендрик потряс головой, словно просыпаясь.

– Слишком большой! – прошептал он по-английски. – Этого не может быть!

Внезапно его обуяло нетерпение. Схватив камень, Хендрик окунул его в стоявший возле очага калебас с питьевой водой и поднес к фонарю: вода стекала с поверхности, как с перьев дикого гуся.

– Клянусь девственностью моей дочери! – прошептал Хендрик. Наблюдавшие за ним матабеле зашевелились, чувствуя его возбуждение.

Бастаард потянулся к карману кожаной куртки – в то же мгновение кончик ассегая кольнул нежную кожу за ухом.

– Останови его! – выпалил Хендрик.

Базо качнул головой. Лезвие перестало жалить. Хендрик вытащил из кармана изогнутое темно-зеленое стекло – найденный на задворках одного из баров осколок бутылки из-под шампанского.

Хендрик положил стекло на пол, вдавив острые края в землю. Потом внимательно оглядел камень: ровный обрез с одной стороны оставил острую кромку, а округлая часть как раз помещалась в ладонь.

Изо всех сил прижав острый край к темно-зеленому осколку, Хендрик провел по стеклу. Раздался скрежет, от которого ломило зубы – за сверкающим камнем оставалась глубокая белая бороздка: камень резал стекло, как нож масло.

Гриква почтительно положил алмаз на землю. Блики света играли в прозрачной глубине кристалла, превращаясь в фиолетовые, зеленые и алые звездочки, – камень словно двигался.

Алчность стиснула грудь бастаарда железной хваткой, в горле пересохло, глаза загорелись волчьим огнем.

Хендрик Наайман разбирался в алмазах не хуже, чем жокей в лошадях или портной в тканях. Алмазы были для него хлебом и солью, он жил ради блестящих камней – и теперь понял, что на чисто подметенном земляном полу маленькой задымленной хижины лежит драгоценность, которая однажды окажется в сокровищнице великого правителя.

Этот камень – необычайная редкость, доступная лишь королям: если перевести его стоимость в золотые фунты или доллары, то не каждому богачу такое по карману.

– В нем есть то, что ты ищешь? – негромко спросил Базо.

Хендрик сглотнул, вновь обретая дар речи.

– Я дам тебе за него пятьсот золотых монет, – прохрипел он, словно в агонии.

От этих слов матабеле вздрогнули и зашептались, будто леса Цикаммы под восточным ветром с моря.

– Пятьсот монет, – повторил Хендрик Наайман. – Ты сможешь купить пятьдесят ружей и целое стадо отличных коров.

– Дай сюда камень, – приказал Базо.

Хендрик помедлил, и острия ассегаев немедленно кольнули кожу, заставив бастаарда вздрогнуть.

Взяв камень, матабеле задумчиво посмотрел на него и вздохнул.

– Дело серьезное, – сказал он. – Я должен все обдумать. Сейчас уходи, вернешься завтра в это же время. Тогда я дам тебе ответ.

После ухода бастаарда в хижине еще долго царило молчание.

– Пятьсот золотых монет, – наконец сказал Камуза. – Я соскучился по холмам Матопо, по сладкому молоку коров в стадах моего отца. С пятьюстами золотыми монетами можно уйти отсюда.

– Ты знаешь, что делают белые с теми, кто крадет такие камни? – тихо спросил Базо.

– Эти камни им не принадлежат. Бастаард сказал…

– Не важно, что сказал желтушный бастаард. Если белые тебя поймают, тебе не жить.

– Одного заживо сожгли прямо в хижине. Говорят, запах был как от поджаренного кабана, – пробормотал один из воинов.

– Другого привязали за ноги к лошади и пустили ее галопом до самой реки. От него одни ошметки остались.

Жестокость наказаний заставила матабеле ненадолго задуматься, хотя сжигать людей живьем им и самим доводилось. Как-то во время вылазки за стадами соседей их отряд загнал двести мужчин, женщин и детей из племени машона в лабиринт пещер возле деревни. Вылавливать побежденных в темном нутре холмов было слишком муторной задачей, поэтому воины матабеле заложили входы ветками и подожгли их. Некоторые машона выбегали сквозь пламя – живые, вопящие факелы.

– Смерть в огне – это плохо, – сказал Камуза, доставая рог с нюхательным табаком.

– Но пятьсот монет – это много золота, – отозвался один из сидевших напротив воинов.

– Разве сын крадет телят из стада собственного отца?

Вопрос Базо заставил воинов онеметь. Для матабеле огромные стада составляют богатство всего народа. Каждый мальчик должен поработать пастухом – и познакомиться с суровыми законами и наказаниями, которые управляют жизнью стад и пастухов.

– За глоток молока из вымени чужой коровы полагается смерть, – напомнил Базо.

Все вспомнили, как по крайней мере один раз каждый из них нарушил этот закон: в безлюдном месте выдавливал молоко из соска прямо в рот и белые струйки стекали по подбородку на обнаженную грудь. Каждый мальчишка племени хотя бы раз рискнул жизнью, чтобы добыть глоток парного молока и уважение сверстников.

– Это ведь не теленок, – возразил Камуза, – а просто камешек.

– Мой отец Ганданг считает белого человека по имени Бакела своим братом. Для меня взять что-то принадлежащее Бакеле – все равно что украсть у собственного отца.

– Если ты отдашь камень Бакеле, то получишь одну-единственную монету. Бастаард дает пятьсот.

– Дело серьезное, – согласился Базо. – Я подумаю.

Остальные свернулись на подстилках из тростника, закутавшись в меховые накидки, а юноша долго сидел в одиночестве у потухающего костра, глядя на горящий холодным огнем алмаз.

Солнечным утром в понедельник трое всадников подъехали к палатке Зуги, и хозяин вышел им навстречу с непокрытой головой.

Ехавший впереди Невил Пикеринг спешился.

– Надеюсь, мы не помешали, майор. Я хотел бы познакомить вас с моими друзьями.

– Я знаком с мистером Хейзом. – Зуга пожал руку долговязого инженера из Техаса и повернулся к третьему гостю. – И разумеется, наслышан о мистере Родсе.

В прохладной сухой руке с крупными костяшками чувствовалась сила, хотя рукопожатие было быстрым и легким. Родс оказался ростом не ниже Зуги и выглядел лет на двадцать, не больше, – на удивление молод для человека со столь завидной репутацией.

– Приятно познакомиться, мистер Родс.

Никто, включая Пикеринга, не называл этого человека по имени. Говорят, что даже письма к матери он подписывал «Ваш любящий сын С. Дж. Родс».

– Взаимно, майор Баллантайн.

Зуга снова удивился: какой высокий голос, да еще и с легкой одышкой.

– Очень рад встретиться с вами лично. Разумеется, я прочитал вашу книгу, и у меня к вам множество вопросов.

– Джордан, позаботься о лошадях! – велел Зуга, уводя гостей под жидкую тень верблюжьей колючки.

Послушный приказу, Джордан торопливо выскочил из палатки. Родс остановился.

– Доброе утро, Джордан, – сказал он.

Мальчик застыл на месте, молча глядя на гостя и медленно заливаясь краской: его узнал, с ним поздоровался человек, которым он восхищается!