Журавлиное небо

«И мы, белорусская интеллигенция, будем спасать их (земляков. — М. С.), как спасали и до сих пор, будем спасать в своей стране и на чужбине, вспоминая в эти грозные времена обещания, которые в сердце своем давал каждый из нас: силы свои жертвовать родному краю».

Вот в какое время и вот с какими мыслями приступает Богданович к разговору «об одном очень большом недостатке в белорусской поэзии». И вот почему этот «недостаток» кажется ему таким большим — поэт волнуется за судьбы всего «белорусского». Можно понять Богдановича: в мирные времена могла и должна была развиваться литература, могли и должны были вестись профессиональные споры на пользу этой литературе, которая была преимущественно делом и заботой интеллигентов. Война, неслыханная трагедия, возможность «неслыханных перемен» и «невиданных мятежей» все разрушили и все изменили. Богданович опасается, что литература, в том виде, в каком она существовала, тогда не сможет принести существенную пользу народу, что между ней и народом разверзнется бездна. Вот почему он видит спасение в стихах «белорусского склада»; вот почему он в сущности ставит вопрос о народной культуре, ступенью к которой хочет видеть возведенный средствами литературы народный эпос. Героический эпос, добавим мы.

Богданович чутко, как никто другой, воспринял новый социальный заказ и откликнулся на него; он почувствовал, что история скоро напишет самые героические страницы, что впереди новый подъем национального самосознания.

Когда в начале XIX века в Чехии вместе с появлением национальной буржуазии начался стремительный процесс развития самобытных форм жизни, наперекор тем, кто в культуре и общественной жизни был сторонником и проводником германизации, возникла потребность в народном героическом эпосе — этом неизменном паспорте нации; и тогда студент Пражского университета Иосиф Линда нашел на лубках старинной книги стихотворный отрывок из 32 строк. Этого оказалось достаточным, чтобы началась «цепная реакция», которая привела к созданию в короткий срок национального героического эпоса — вскоре он уже насчитывал тысячу стихотворных строк. И не так было важно, что даже первоначальные 32 строки не оказались столь уж древними, что Вячеслав Ганка, который вслед за Линдой опубликовал несколько героических поэм, просто-напросто подделал тексты этих поэм — дело было сделано, «эпос» сослужил свою службу.

Богданович был художником, и прятаться ему не было оснований. Он верил в начатое им дело и не сомневался в осуществлении его. Народное — это основа, это «дух» и «особый склад». Не повторять народ, а взять у него лучшее и придать этому лучшему формы, отвечающие народному духу и складу. Дать энциклопедию народных, самобытно-национальных представлений о мире. И таким образом приобщить народ к культуре, вернуть ему у него же взятое.

Богданович блестяще справился со своей задачей. «Максим и Магдалена», «Мушка-зеленушка и комарик-носатик», «Стратим-Лебедь», «Как Базиль в походе умирал», «Скирпуся», не переставая быть оригинальными творениями гения Богдановича, несут в себе все приметы фольклорного мышления, в очищенном, сконденсированном виде выявляют наибольшую эстетическую и этическую ценность народных взглядов, выработанных на протяжении столетий.

Не следует думать, что путь, на который направлял Богданович поэзию, предназначался ей только в одном этом народном русле, и тем более на все времена. Сам же он предупреждал:

«Стараясь сделать не только языком, но и духом, и складом произведения неподдельно белорусскими, мы совершили бы тяжкую ошибку, если бы оставили ту выучку, что нам давала мировая (чаще всего европейская) поэзия. Эта последняя работа должна идти полным ходом».

«Ошибка» Богдановича была в том, что он хотел исправить «ошибку» самой истории, которая не дала возможности нашему народу создать в свое время «Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах» или «Калевалу». «Ошибка» Богдановича в том, что он некоторым образом повторил «ошибку» Пушкина, после «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» давшего цикл знаменитых своих сказок и переложившего на русский язык «Песни западных славян». Песни эти, кстати сказать, являются талантливой подделкой Мериме, который, надо полагать, знал, кто и где испытывал потребность в эпосе.

У «ошибки» Богдановича, таким образом, довольно давняя история.

Незадолго до смерти Н. Заболоцкий работал над статьей, в которой высказывал мысль о необходимости по-литературному систематизировать все богатство русских былин, придав им сюжетную целостность и стройность, отбросив все второстепенное, случайное, несущественное.

«Однако необходимость композиции, — пишет он, — неизбежно заставит отбросить некоторые третьестепенные сюжеты или приписать некоторые действия другим героям. Этим не следует смущаться».

Н. Заболоцкий сделал чудесный стихотворный пересказ «Слова о полку Игореве». Такую же работу проделал на белорусском языке Янка Купала. Между прочим, интерес Богдановича к народному эпосу и его формам был творчески понят Купалой, который написал свою «Бондаровну», руководствуясь именно теми принципами, что исповедовал Богданович. К новым формам конкретно-революционного эпоса Купала шел дорогой Богдановича. Миновать ее было трудно. Это еще раз доказывает справедливость устремления нашего критика и поэта.

АПОЛОГИЯ

Все это хорошо, скажут нам, но уж больно подозрительно наше стремление сделать Богдановича человеком, который никогда не знал творческих поражений и тем более никогда не ошибался. Богданович — выдающийся поэт, может быть, даже гений, но означает ли это, что он был застрахован от ошибок и неудач?

Нет, не означает, ответим мы.

Богданович, несомненно, как и все, знал и горечь творческих поражений, и мучительные болезни роста, а прославленная музыкальность и гармоничность стиха дались ему дорогой ценой: он творил, учась языку, и изучал язык, творя. Он же был и создателем литературного языка — в такой же степени, как Купала и Колас. И вместе с тем он, как и его соратники, во многом сегодня теряет из-за той же неразработанности тогдашнего литературного языка. Об этом однажды справедливо писал Янка Брыль. И «рационализм» Богдановича, его установка на «спокойную мысль» губительно отразились на некоторых стихотворениях. Но что значат все эти огрехи по сравнению с живой, подвижной, бесконечно разнообразной материей его стиха, с тем высшим, просветленным чувством и гармонией мысли, что властвуют в мире его поэзии! Ошибки? У Богдановича их, ей-богу, даже меньше, чем ему приписывалось. Мы уже знаем, каким он был «декадентом», знаем, каким он был «поэтом чистой красоты».

Богдановича всегда хотели поставить словно бы в стороне от главного направления литературы, от ее основного потока. И вот это-то и было ошибкой, только, понятно, не Богдановича. Более центральной фигуры, чем Богданович, у нас не было. По широте непосредственного творческого освоения национальной действительности он, может быть, не уступает, например, Купале, но чем заменить нам то, что сделал Богданович как критик и теоретик литературы, как экспериментатор и переводчик, вообще как просветитель в самом высоком значении этого слова? И даже сделанное Купалой и Коласом как поэтами, не обозначилось бы так сегодня в своих контурах и границах, если бы рядом с ними не было Богдановича с его способностью одним штрихом отметить и назвать то, на что у других уходили циклы и поэмы. Богданович как никто умел закрывать одни темы и открывать другие. Его постоянный лаконизм, способность видеть явления целиком, в художественной и социальной перспективе, — великое завоевание нашей литературы и его завещание ей.

Богданович рядом с Купалой и Коласом — то третье измерение, без которого немыслима перспектива. С Богдановичем нам стало видно далеко во все стороны света.

И такая ранняя смерть! Если бы он прожил дольше, кто знает, чем могли бы мы быть сегодня, труд скольких людей мог бы содеять он один — спокойно, с ясной головой и искренним сердцем. Где были бы сегодня его взмыленные, вздыбленные над родной стороной кони?