Журавлиное небо

Ну, а цикл «В зачарованном царстве»? Нужно ли снова повторять, что он не символистский и не декадентский? И не пора ли нам уже пойти немного дальше, взглянуть на него более конкретно?

Справедливо пишет о нашей критике О. Лойка:

«…стихи с мифологическими образами и сравнениями (она) рассматривала не в контексте всего цикла, а вырвав их из него. У Богдановича здесь — поэтизация встречи человека с миром природы, когда она властвовала над ним. Но ведь Богданович, раскрывая тему слияния человека с природой, рядом с этими стихами поставил другие, в которых показал, как человек уже поднялся над природой, почувствовал ее прелесть, сопоставив ее со своим общественным положением, и т. д.»

Наконец-то, наконец-то мы тронулись с места! О. Лойка, думается нам, в основном понял замысел Богдановича, или, точнее говоря, единство замысла. Уточняем потому, что, признавая принципиальную новизну взглядов О. Лойки, мы, однако, не можем согласиться с некоторыми его акцентами. Эти акценты мы легко выявим в приведенной цитате, к сожалению, единственной, которую нам придется использовать, ибо О. Лойка, высказав действительно интересную мысль, почему-то не позаботился о том, чтобы развить ее более конкретно и широко, а сразу же перешел в своем разговоре о Богдановиче к другой теме, хоть и интересной, но с циклом не связанной.

В своем творческом восхождении Богданович удивительно закономерен. Лешие, водяные, змеиные цари — сколько уже всем этим занималась этнография! Но Богданович не этнограф, он поэт. И этнографию он превращает в поэзию, делая закономерный качественный скачок вместе со всей молодой белорусской литературой. Казалось, что тут такого необыкновенного, и непонятно, почему это надо трактовать, как «декадентство», как отклонение от прямого пути? У Богдановича часто бывало так: он идет вместе со всеми, но в то же время или впереди, или немного сбоку. Заявит же он неожиданно в 1915 году, что «белорусских стихов у нас нет, есть только стихи на белорусском языке»! Заявит сразу после своего же признания, что наша литература за несколько десятилетий прошла путь, который так или иначе отразил все блуждания европейской художественной мысли на протяжении целого столетия. Парадокс? Возможно. Но разве парадокс — не одна из форм развития мысли, не одна, наконец, из форм развития и самой литературы?

Архаика и новизна переплетаются в этом цикле. Но архаика здесь загадочная и полемичная, в ней скорее всего чувствуется вызов. Богданович включает цикл в сборник «Венок». Тот «Венок», которому свойствен тщательный отбор. Тот «Венок», которому, как немногим сборникам в истории литературы, присуща строгая гармония, — он одно целое. И он симфоничен по построению. Циклы спорят между собой по жанрам, стилю, тематике, спорят во времени, в методах показа частного и целого и при этом дополняют друг друга, не сосуществуют, а живут общей жизнью.

Цикл «В зачарованном царстве» — одно из окошек этого целого. Окошко, через которое поэт взглянул на мир. Для Богдановича жизнь, мир никогда не существовали разорванными, ограниченными неким субъективным моментом. Для него не существовало «клочков жизни». Вот, кстати, еще одно из существенных отличий Богдановича от модернистов.

Мифология — только первый кирпичик в его постройке.

Адам Егорович — отец поэта — пишет «Пережитки древнего миросозерцания у белорусов». Для этнографа вера в нечистую силу — это и впрямь пережиток, раритет на фоне современной жизни. Этнограф соотносит это с сегодняшним днем, поэт — с тем, что некогда было целым. И воссоздает это целое в принадлежащем ему времени и по законам, которые были некогда присущи этому целому.

О. Лойка, думается нам, ошибался, когда писал о «поэтизации встречи человека с миром природы, когда она властвовала над ним». Дело в том, что у Богдановича в данном случае принципиально отсутствует более или менее обособленный человек, как того неизбежно требует «встреча».

Обратим внимание вот на что. Если обычно леший — это в некотором смысле творец и хранитель тайны, то у Богдановича леший даже не в состоянии подняться над тем, творцом и воплощением чего является он сам. Как и древний человек, который не в состоянии осмыслить созданное его фантазией.

Давайте посмотрим, как рисует поэт мифологические персонажи.

Это леший из одного стихотворения. А вот из другого:

А водяной? Он дан в той же тональности, нарисован теми же красками. Он говорит сам о себе, и не просто говорит, а жалуется:

«Понуро», «дико», «пустынно», «одиноко» — вот те слова, которыми поэт характеризует созданное им царство и его обитателей. Здесь веет унылостью и безнадежностью, и все эти водяные и лешие — не боги, даже не божки, а жертвы, изнемогающие под тяжестью того, что должны нести в себе и воплощать. Мысли, мысли, познания самих себя и через себя природы — вот чего им не хватает! И печаль их и уныние — все от того же. Это как бы мучительное предчувствие мысли, неопределенное желание ее и невозможность подняться до нее. И потому их судьба — какое-то страшное, трагическое бездействие, животное, в подлинном значении этого слова, существование. (Помните картину Врубеля «Пан»? Сумрак, кусты, а в кустах — обросший, седой Пан, чутко и бессмысленно к чему-то прислушивающийся. Сбоку таинственно и дико прорезается месяц. И такая тоска и печаль в глазах Пана, в которых вот-вот, кажется, отразится что-то осмысленное.)

Поэтизация встречи человека с природой, слияния с нею у Богдановича нет. А если есть у него поэтизация, то это поэтизация человека, которого хотят и не могут «провидеть» водяной или леший.

Значит, человек все же есть? Да, есть, но он у Богдановича не «персонаж». Человека, по сути, нет, есть только мысль о нем и, как ни парадоксально, это «мысль» самих «божков». Но зато как художественно впечатляет эта мысль!

Таким образом, ни поэтизации, ни слияния с природой нету, есть страх перед иррациональным, совсем не декадентский страх «рационалиста» Богдановича.

Своими мифологическими стихами он решает как бы двойную задачу: добирается фантазией до мрачного, хотя по-своему и поэтичного мира древнего язычества, и по-философски ставит и решает вопрос о «законности» и «благодатности» разума. Того разума, от которого отворачивались и над которым издевались декаденты (и разве они одни!). И если уж защищать Богдановича от декадентов, то защищать серьезно, на уровне его мыслей. Иначе нам придется «обелять» Богдановича, как это делает, к примеру, один из исследователей его творчества, — мол, леший подан у поэта на реалистическом фоне осеннего пейзажа и, мол, «поэт достигает полного слияния мифологического образа с основным реалистическим фоном». Ну еще бы! Ведь леший — это же сама природа!