Журавлиное небо

— Я пойду. Не провожай, — сказал я Эмме. — Как-нибудь загляну.

Она все-таки проводила меня через коридор до двери. Я проворно сбежал вниз по лестнице, едва не сбив с ног в подъезде какую-то влюбленную парочку, и очутился на улице. Остановился. Улица была отдаленная, и рассчитывать на такси здесь не приходилось. Я вспомнил, что неподалеку отсюда трамвайная линия, и если, дойдя до нее, выйду к перекрестку, где кафе, — там есть надежда чего-нибудь дождаться. Можно кое-что и припомнить, чтобы скоротать время. В том кафе когда-то познакомился я с официанткой и чуть было не закрутил роман. Но у той официантки были холодные, на удивление холодные руки; за весь вечер, когда мы пошли с нею в кино, я так и не сумел отогреть их. И я сбежал от нее, а потом и близко не подходил к тому кафе. Мне было и нехорошо, и досадно, и стыдно. Я почему-то жалел теперь ту официантку, остро жалел, как будто все это произошло только вчера. Волна какой-то непонятной жалостливости нахлынула на меня. Я вспомнил вдруг про того мальчугана, Леню, что звонил мне сегодня, и снова пожалел, что не позволил ему еще раз позвонить. А может, он звонил? Может, долго не приходила та Лилька, и он не ложился спать?.. Ничего, ничего, не надо расстраиваться, старик, — завтра он позвонит тебе. Все и у всех будет хорошо, вот посмотришь. Вернется Лилька, придумает что-нибудь для себя Эмма — ты поможешь ей. Только нужно до конца разобраться с Ларисой. Поставить точку — и все. Не нужно ни миражей, ни иллюзий, ни юных нимф — хватит гоняться за химерами. Надо взять себя в руки.

На улице, где проходил трамвай, стали попадаться такси, но ни одно не взяло меня. Горел зеленый огонек впереди, но машины не останавливались, и я злился, пока не сообразил, что где-то здесь близко таксопарк и что машины, вероятно, идут на пересменку. И я тогда стал голосовать всем легковым подряд, и одна остановилась — это было как раз такси, в котором на заднем сиденье, забившись в угол, ежился кто-то сухой и тщедушный, в простом плаще. Я сел рядом с таксистом, и мы поехали, и едва миновали каких-нибудь два квартала, как тот, на заднем сиденье, попросил остановиться и торопливо сунул в ладонь таксисту деньги, которые, видно, давно уже отсчитал. Таксист, не глядя, опустил их в карман, проверил за настороженным пассажиром дверцу — хорошо ли закрыта? — и мы снова поехали. Таксист достал пачку папирос и пытался закурить, но у него это не выходило, и он сказал:

— Наступи!

Я подержал в руках пачку, и он достал папиросу, прикурил от моей спички и озабоченно поскреб затылок. Он был моложе меня, лобастый, безбровый, с узким книзу лицом, которому придавали какую-то детскую неуклюжесть оттопыренная верхняя губа и короткий подбородок. — Ехать куда?

— Железнодорожная, семь, напротив аптеки. — Знаю тот дом, а как же. Живешь?

— Нет, давно не видел. Охота поглядеть.

— Ну-ну…

Он, должно быть, подумал, что я шучу. Но я больше ничего не говорил, и он умолк, и так мы молчали, пока не приехали к тому дому и я не попросил его остановиться как раз напротив балкона.

— Так, — сказал я. — Теперь нужно посигналить. Раз, два, три… Погромче.

Дверь на балкон была открыта: люстра сияла под потолком, доносились звуки музыки, но как будто не из этой комнаты, что с балконом, а из соседней. Чтобы танцевали, не слыхать.

— Мы должны здесь взять кого-то?

— Нет. Посигналь, дружище, прошу. Ничего страшного — это не проспект.

Он стал сигналить, и, надо сказать, на совесть. И вот на балконе появился желторотик, за ним другой, с круглолицей девушкой, — она все время висла у него на руке. Я приоткрыл дверцу и стал наблюдать.

— Вовка, — сказал второму первый, — машину видал когда-нибудь? Смотри! Вот это и есть машина.

— Чего, чего? — нарочито грозно двинулся на него тот, прижал грудью к перилам и, кряхтя от усилия, стал нагибать ему голову. Девушка так и покатывалась от притворного смеха и висла у своего парня на плече. Но им скоро наскучило это, и, перегнувшись через перила, они стали наблюдать за нами.

— Эй, таксист, — крикнул тот, что вышел с девушкой, — город Рио-де-Жанейро красивый, скажи?

— Какой он таксист! Он водитель колхозной кобылы.

— Мальчики, я сейчас прыгну с балкона. Кто за мной?

— Посигналь еще, — попросил я таксиста.

— Дурачки, — сказал он. — Ума на копейку, а прикидываются на рубль.

Пока он сигналил, они горланили там, на балконе, а потом разом стихли, едва мы перестали сигналить. Таксист вышел из машины и стал присматриваться к дверце, открывал ее и снова закрывал.

— Что такое? — спросил я.

— Частник один, раззява, «поцеловал». На повороте. В стояк дверцы заехал. А чуть-чуть в сторону — прошило бы насквозь… Жила несчастный!.. Выкручивался, не хотел червонец на ремонт выкладывать. Да милиции побоялся, могла наскочить…

— А у самого что?

— Фару поплющило слегка. Ерунда! Даже лампочку не разбил. Поедем, что ли?

Хоть бы эти, на балконе, убирались скорей. В конце концов не подслушивать же, не выслеживать кого-то приехал я сюда. Еще там, у Эммы, когда впервые подумал про такси, передо мной заманчиво предстала картина расставания. Банального расставания, как в старом романе, разве что с условно пролитой слезой. Пропыленный пилигрим стоит у чужого порога. И никто не узнает его. Даже она. И никто не знает, что здесь разбилось его сердце… Жаль… Романтика уходила; какая там романтика, когда вот эти висят на балконе, настраивая на вовсе не сентиментальные чувства. И она не выходит…

— Лариса! Лариса! — крикнул вдруг кто-то на балконе, и у меня екнуло сердце. — Поди сюда!

— Не кричи, — сказала девушка. — Они там со Светкой моют на кухне посуду… Пошел бы помог.

— Мерси! Я согласен, но только с тобой…

— Поедем? — снова спросил таксист.

— Поедем. А кто сказал, что не поедем? Мы уже едем, — сказал я.

Романтика разлаживалась. «Они там со Светкой моют на кухне посуду». Романтика исчезала на глазах… Ну что ж, тем хуже для нее.

— Газуй! — сказал я, и мы поехали.

— Сопляки! — заговорил таксист. — Они тебе все испортили. Если кто и хотел услышать сигнал, так подумал, что приехали к этим… Что у них, выпивка там?

— Наверно.

— У меня в этом доме знакомый был. Жил тут. Потом развелся с женой, даже квартиру ей оставил. Но в воскресенье, как подопьет, всегда приезжает ругаться. На такси его сюда возил.

— У меня другое, — сказал я. — Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз.

Едва поехали, как мне вдруг все стало безразлично: Лариса, эти ее желторотики, несостоявшееся прощание, — мне хотелось домой. Дело сделано, и все. Довольно. Хватит на этот день. Лариса… Что Лариса? Никто мне не поможет, если сам не помогу себе… Мне просто хотелось домой. Но не везло мне, так не везло: минут на пятнадцать нас задержал железнодорожный переезд, потом мы не могли свернуть на нужную улицу — там была разрыта мостовая, и пришлось ехать вкруговую, мимо вокзала, где, несмотря на поздний час, была еще очередь на такси и стояли на длинной площади, выстроившись в ряд, поливочные машины. Мы выехали оттуда на проспект, пустынный и какой-то особенно широкий сейчас, скупо подсвеченный желтовато-зеленым светом, и ехали почти посередине асфальтового полотна, обгоняя редкие уже автобусы и троллейбусы. А потом свернули на мою улицу, хотя мне можно было выйти и на проспекте, — я рассчитался с таксистом и пошел, не дожидаясь, пока он развернется, чтобы ехать назад.

И снова был лифт, была неприятная расслабленность во всем теле, и потом снова я сидел на кухне и перечитывал Милину телеграмму, но теперь она почему-то не трогала меня, и даже не хотелось думать, зачем послала ее Мила. Ну послала, ну и что? И поставила еще подпись Станислава Батьковича, а я вот сижу в их квартире — и что дальше? И вообще зачем я здесь? Кто я для них: друг дома, бедный родственник, квартирант на пансионе или просто квартирант? Мне всегда было приятно сознавать, что я здесь свой. Мила скорее всего и хотела, чтобы так было, но что думает на этот счет Станислав Батькович и что он вообще должен думать обо мне? Почему это всегда было мне безразлично?.. Ах, как это остроумно: советовать Эмме сменить квартиру и не видеть, что самому, может быть, давно пора уже съехать отсюда!