НОСТАЛЬГИЯ

* * *

Маленький капитан, узнав, что я еще не нашла комнаты, предложил бросить всякие поиски и остаться гостьей на пароходе. В мое распоряжение отдавалась маленькая каютка за очень дешевую плату, могла столоваться с командой «из общего котла» и ждать вместе с командой, как выяснится дальнейшая судьба «Шилки». Если удастся двинуть ее во Владивосток, то отвезут туда и меня.

Я была очень довольна и от души поблагодари­ла милого капитана.

И началась унылая и странная жизнь на парохо­де, прижатом к берегу, к пустому длинному белому молу.

Никто не знал, когда и куда тронемся.

Капитан сидел в своей каюте с женой и ребен­ком.

Помощник капитана шил башмаки своей жене и свояченице, очаровательной молоденькой кудря­вой Наде, которая бегала по трапам в кисейном платьице и балетных туфлях, смущая покой кора­бельной молодежи.

Мичман Ш. бренчал на гитаре.

Инженер О. вечно что-то налаживал в машинном отделении…

Вывезший меня из Одессы В. тоже временно остался на «Шилке». Он целые дни бродил по горо­ду, искал кого-нибудь из друзей и возвращался с коп­ченой колбасой, ел, вздыхал и говорил, что боится голодной смерти.

Китаец-повар готовил нам обед. Китаец-прач­ка стирал белье. Слуга Акын убирал мою ка­юту.

Тихо закатывалось солнце, отмечая красными зо-

рями тусклые дни, шлепали волны о борт, шуршали канаты, гремели цепи. Белели далекие горы, закрыв­шие от нас мир. Тоска.

26

Начался норд-ост.

Я еще в Одессе слышала о нем легенды.

Приехал туда как-то из Новороссийска один из сотрудников «Русского слова», весь забинтованный, завязанный и облепленный пластырем. Оказывается, что попал он в норд-ост, шел по улице, ветром его повалило и катало по мостовой, пока ему не удалось ухватиться за фонарный столб.

Рассказывали еще, как все пароходы сорвало с якорей и унесло в море, и удержался в бухте толь­ко какой-то хитрый американец, который развел пары и полным ходом пошел против ветра прямо на берег. Таким образом ему удалось удержаться на месте.

Я особой веры всем этим рассказам не придавала, но все-таки с большим интересом ждала норд-оста.

Говорили, что считать он умеет только тройками. Поэтому дует или три дня, или шесть, или девять и т. д.

И вот желание мое исполнилось.

Завизжала, заскрипела, застонала наша «Шилка» всеми болтами, цепями, канатами. Застучала желе­зом, засвистела снастью.

Я пошла в город в тайной надежде, что меня то­же повалит и покатит по улице, как сотрудника «Русского слова».

Благополучно добралась до базара. Стала поку­пать какую-то ерунду, и вдруг серой тучей взвилась пыль, полетели щепки, хлопнула парусина над ларь­ками, что-то с грохотом повалилось и что-то пени­стое розовое закрыло от меня мир.

Я отчаянно замахала руками. Мир открылся, а розовое, оказавшееся моей собственной юбкой, вздувшейся выше моей собственной головы, обви­лось вокруг ног.

Очень смущенная, я оглядываюсь кругом. Но все терли глаза, жмурились, закрывали лица локтями, и, по-видимому, никто не обратил внимания на мое

первое знакомство с норд-остом. Только вдали ка­кая-то баба, торговавшая бубликами, помирала со смеху, глядя на меня…

Норд-ост дул двенадцать дней. Выл в снастях всеми воплями мира. Тоскливыми, злобными, скорбными, свирепыми. Сдул народ с улиц, торгов­цев — с базара, моряков —с палубы. Ни одной лодки на рейде, ни одной телеги на берегу.

Гуляют столбы желтой пыли, крутят сор и щеп­ки, катают щебень по дороге.

К нашей «Шилке» прибило раздувшийся труп коровы.

Говорят, ветер часто валит скот в море.

Юнги отталкивали корову баграми, но ее снова прибивало к нам, и страшный раздувшийся пузырь долго колыхался, то отплывая, то снова вздымаясь у самого борта.

Уныло бродили обитатели «Шилки».

Выйдешь на палубу — слева, в пыли и щепках, затихший город, замученный тревогой, страхом и сыпным тифом. Справа — убегающее море, волны, спешно и бестолково подталкивающие друг друга, налезающие друг на друга и падающие, раздав­ленные новыми волнами, плюющими на них ярост­ной пеной.

Суетливо шныряющие чайки тоскливо и горько бросали друг другу какие-то последние слова, обры­вистые, безнадежные.

Серое небо.

Тоска.

Ночью грохот и стук на палубе не давали спать. Выйдешь наверх из душной каюты — ветер закру­тит, подхватит, захлопнет за тобой дверь и потянет на черную сторону, туда, где со свистом и воем гонит ветер испуганную толпу волн прочь, прочь, прочь…

Прочь от тоскливых берегов. Но куда?

Скоро и нас, может быть, так вот погонит озвере­лая стихия, но куда? На какие просторы?..

Идешь опять в каюту.

Слушаешь, лежа на твердой деревянной койке, как где-то уныло тренькает мичман на своей рас­строенной гитаре да кашляет надрывно старый ки­таец — корабельный кок, который когда-то «так рас­сердился, что оборвал себе сердце».

* * *

Брожу по городу в надежде что-нибудь узнать. Нашла какую-то бывшую редакцию бывшей ново­российской газеты. Но там никто ничего не знал. Вернее —все знали очень много, каждый совершен­но противоположное тому, что знал другой.

В одном сходились все: Одесса в руках больше­виков.

Встретила на улице знаменитого «матроса» Бот­кина. Здесь, в Новороссийске, он оказался щеголе­ватым студентом, гулял, окруженный толпой гордя­щихся им барышень, рассказывал, будто его рас­стреливали и спасся он только силою своего красноречия. Впрочем, все это рассказывал он как-то не особенно уверенно и ярко и не очень настаивал на том, чтобы ему верили. В рассказе о расстреле было хорошо только то, что он умирал с именем любимой женщины на устах. При зтой детали хор барышень опускал глаза.

Я смотрела на этого приглаженного, принаряжен­ного студента и вспоминала того пламенного матро­са, который выходил на сцену Мариинского театра и на фоне развернутого андреевского флага бурно призывал к борьбе до конца. А в большой царской ложе слушали и аплодировали ему сотрудники «Ве­черней биржевки»…

Вихревой норд-ост сдул этого возникшего из огня Феникса. Пыль и щепки… Впоследствии он, говорят, предложил свои услуги большевикам. Не знаю…

Пыль и щепки…

Но те вечера на фоне андреевского флага не забуду.

* * *

Брожу по городу.

Стали встречаться новые группы беженцев. По­падались и знакомые.

Поразило и запомнилось новое выражение лиц, встречавшихся все чаще и чаще: странно бегающие глаза. Смущенно, растерянно и — мгновениями — на­гло. Как будто нескольких секунд жизни не хватило им, чтобы в этой наглости спокойно утвердиться.

Потом я поняла: это были те, неуверенные (как

бедный А. Кугель) в том, где правда и где сила.

Ждали у моря погоды. Заводили связи здесь, не теряли связей там.

Неожиданно встретила того самого сановника, который говорил в Киеве, что до тех пор не успо­коится, пока не зарежет семерых большевиков на могиле своего расстрелянного брата: «Чтобы кровь, кровь просочилась, дошла до его замученного те­ла!»

У него вид был также не особенно боевой. Голо­ву втянул в плечи и оглядывался по-волчьи, повора­чиваясь всем телом, сторожко кося хитрым глазом.

Разговаривал со мной как-то натянуто, о семи большевиках не упоминал и вообще пафоса не обна­руживал. Вся повадка была такая, будто пробирает­ся он по жердочке через топкое место.

—  А где же ваша семья? — спросила я.

—  Семья пока в Киеве. Ну, да скоро увидимся.

—  Скоро? А как же вы туда проберетесь?

Он почему-то оглянулся, по-новому, по-волчьи.

— Скоро, наверное, будут всякие возможности.

Ну, да пока нечего об этом толковать.

Возможности для него явились скоро. Он и сейчас с успехом и почетом работает в Москве…

Все воспоминания этих моих первых новороссий­ских дней так и остались задернутыми серой пылью, закрученными душным вихрем вместе с мусором, со щепками, с обрывками, с ошметками, сдувавшими лю­дей направо, налево, за горы и в море, в стихийной жестокости, бездушной и бессмысленной. Он, этот вихрь, определял нашу судьбу…