НОСТАЛЬГИЯ

Я проведу вас как жену. Умоляю! Я не могу больше

оставаться один. Я с ума сойду.

—  А разве «Шилка» уйдет сегодня?

—  Да, часов в одиннадцать. Так мне сказали.

—  Тогда едем. Я согласна.

—  Ну как же я рад! Это ваш суп? Я его съем. Бо­

же мой! Ведь, может быть, придется умирать голод­

ной смертью! Теперь я бегу за извозчиком, чемоданы

со мной, я весь день вожу с собой. Бегу! Ждите!..

Ну, на этот раз, кажется, выберусь. Чемоданы В. здесь. Если забудет меня, так чемоданы вспомнит.

Решила предупредить о моем отъезде даму, с ко­торой условились спасаться друг к другу.

Поднялась наверх, прошла по темному коридору, шурша раскиданной бумагой, путаясь в обрывках веревки, стучала в двери, кричала: «Это я! Я уезжаю!»

Никто не отозвался. Либо они не верили моему голосу, либо сами удрали куда-нибудь и спрятались в другом месте, оставя меня одну справляться с разбойниками.

Спустилась вниз.

В. уже ждал меня и волновался, думая, что я сбе­жала. Он дико боялся остаться один.

— Ну, едем.

Поехали по темным улицам к пристани.

Кое-где вблизи постреливали. Зато издали доно­силась уже совсем серьезная пальба.

Спустились к морю. Вот она, «Шилка». По ней бродят огоньки. Значит, там люди?

Подъехали ближе.

На пристани народ, сундуки, узлы, чемоданы. Прилажены сходни. Наверху белеет морская офи­церская фуражка.

— Идем скорее! Идем скорее! — торопит В.—

Захватят все места. И не отставайте! Я боюсь быть

один!..

Какое счастье, что у него вдруг объявился такой удобный для меня психоз. Иначе сидеть бы мне в Одессе…

— Идем! Идем!

17

Странный корабль.

Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем…

Темно. Электричества, очевидно, тоже на нем нет.

С тихим гулом ползут по трапу пассажиры. «Шилка», очевидно, без груза — ватерлиния видна над водой и трап круто подымается с берега.

Ни суетни, ни истерической нервозности в толпе не заметно. Все как-то настороженно тихи. Деловито шепчутся. Изредка только прорывается негромкий окрик:

—   Генерал М. здесь?

—   Здесь.

— Мичман Р. Ищут мичмана.

- Есть!

И опять только тихий гул. Ночь теплая, темная. Чуть-чуть накрапывает дождик. Подымаюсь с толпой на палубу. Никто никаких пропусков не спрашивает.

— Постараемся пробиться в каюты,—советует

В.— Погода, кажется, будет скверная.

Но в каюты уже не пробраться.

—   Интересно, как мы двинемся. Ведь машины не

работают,— говорю я.

—   Может быть, еще наладят. Ведь не останемся

же мы здесь! Слышите пальбу? Это, говорят, атаман

Григорьев берет Одессу-Товарную. Пожалуй, ночью

они будут уже здесь.

Пароход набивается все плотнее и плотнее. Уже трудно двигаться по палубе.

— Постойте здесь,—говорит В.—Я попробую

пробраться глубже.

Я подошла к борту и стала глядеть в море.

Тихое, темное и спокойное было море, наша но­вая дорога в неизвестное. Пахло мокрым канатом. Поблескивали огоньки на рейде, где большие, серь­езные и важные корабли, набитые важными и сведу­щими персонами, таинственно переговаривались све­товыми сигналами. Готовились в дальний путь, в свободные моря, к спокойным берегам.

—   Пропадать будем,—тихо пробормотал кто-то

около меня.— Если не найдут буксира, чтобы увел

нас на рейд, крышка нам. Канун да ладан.

—   Ба-ба-бах! — отвечала ему Одесса-Товарная.

—   Зарево! Видите?

—   В городе, говорят, уже грабят.

—   Господи! Господи!..

И вдруг кто-то тихо запел. Красивый женский го­лос. Я нагнулась: примостившись на чемодане, сиде­ла молоденькая нарядная барышня. Покачивала ножкой, перекинутой через колено, и задумчиво пела цыганский романс:

Где бы ни скиталась я душистою весною,

Я вижу тот же сон, и им волнуюсь я…

Поет!

—   Как это так вы можете петь? — удивился кто-

то.

—   А мне все равно. Надоело.

—   Видно, еще не много претерпели!—продол­

жал удивлявшийся.

—   Ну нет, все-таки порядочно. Усадьбу сожгли,

брат пропал без вести… Еле успели удрать.

—   А вы что же, помещица, что ли?

— Я-то? Я еще и института не кончила.

Повернула лицо к тихому морю и снова запела:

…душистою весною…

Я вижу тот же сон…

Сидит на чемодане, болтает ногой в светлом башмачке, живет мечтой.

А рядом кто-то, не то вздыхая, не то икая, жует

булку. А маленький пузатенький господин робко у меня спрашивает:

— Вы, извините, госпожа Тэффи? Я, извините, Беркин. Я немного вас уже видал. Может быть, вы мне можете дать совет? Я не знаю, оставаться мне на пароходе или вернуться в Одессу?

И уже шепотом:

—   У меня при себе крупная сумма. Вы мне можете поручиться, что на пароход не пролезли большевики?

—   Да я-то почем знаю? Вы же видите, что я сама здесь.

—   Вы здесь, но, может быть, вы не рискуете, а я рискую так, как я вам уже сказал… Простите, но меня, извините, очень знобит исключительно от страха, так как имею на себе фуфайку… Так вы советуете остаться? Умоляю вас, я сделаю, как вы решите!

—   Ну как же я могу брать на себя ответственность!

—   Ну, я же вас умоляю!

Я взглянула на него: все лицо дрожит, и углы рта опустились — плачет, что ли?

—   По-моему, оставайтесь здесь. Здесь спокойнее, а в город как вы теперь проберетесь? Темно, пусто — вас еще ограбят.

—   Уф, как вы, однако, правы! Ну, вот я уже и спокоен.

Вернулся В.

— Все каюты и коридоры битком набиты. Нашел место только в ванной. Там, кроме нас, будут еще двое. Вам уступили скамеечку, я и еще одна личность на полу и один в ванне. Вещи наши уже свалены в трюм.

Подошел инженер О. и рассказал новости: из па­роходной команды нет ни души. Все убежали в го­род, очевидно, желая сдать пароход большевикам. Машина разобрана, многих частей не хватает. Не то унесены они или уничтожены с умыслом — чтоб не дать нам уйти и увести «Шилку», не то просто в це­лях ремонта. Нашли забившихся в трюм китайцев, пароходных слуг. Они сначала делали вид, что ни­чего не знают и не понимают, но когда им пригрози­ли револьвером, указали, где спрятаны кое-какие ча­сти машин. Тотчас начали разыскивать среди

пассажиров механиков и инженеров. Вызвался О. и еще двое-трое и приступили к работе. Надеются собрать машину. Но работы много, и придется кое-что самим смастерить. Не хватало каких-то подшип­ников. Если удастся починить — мы спасены. А нет, так дело дрянь.

Начали искать среди пассажиров моряков, чтобы взяли на себя командование. Нашлось несколько че­ловек, и выбрали командиром капитана Рябинина…

Но, собственно говоря, публика ничего обо всех этих делах не знала и даже не спрашивала. Разме­щали ручной багаж, чтобы удобнее было сидеть, укладывали детей спать, устраивали жизнь. Инже­нер О. спустился в машинное отделение.

Я пошла бродить по пароходу. Кое-где в толпе мелькнули знакомые лица: профессор Мякотин, Фе­дор Волькенштейн, Ксюнин, Титов… Товарищ мини­стра юстиции Ильяшенко (впоследствии убитый большевиками).

На полу в коридорах, на лестницах, на связках каната, под трубой, на скамейках, под скамейками — всюду лежали и сидели люди.

—   Господа! Да ведь мы поехали! —закричал

вдруг чей-то радостный голос.— Мы едем!

—   Пошли! Пошли!

Тихо поворачивался берег, поворачивались огоньки на рейде.

— Идем!

Но машина не стучит и дыма из трубы не видно.

—   Буксир! Буксир нас ведет.

—   И то слава богу. Хоть на рейд поставят. Хоть

подальше от проклятого берега будем.

Буксир «Рома» вел нас на рейд.

А потом что?

Вот и мы, «как большие», стоим на рейде.

Между пароходами стали сновать лодочки…

Одна лодочка причалила к нашей «Шилке». По трапу поднялся какой-то зловещий одессит, разы­скал своих знакомых, безмятежно жевавших финики, и клятвенно уверил их, что они неминуемо погибнут. Знакомые выплюнули недожеванные финики и преда­лись бурному отчаянию, а одессит, с видом челове­ка, исполнившего тяжелый долг, деловито шагнул через борт и спустился в свою лодочку.