НОСТАЛЬГИЯ

Поздно вечером слышно было, как, покончив с прозой шпионажных донесений, она томно ворко­вала голубиными стонами:

—  Ой-й-й! И где мое блаженство? Где?

—  Твое блаженство и с тобой! — отвечал ей

ржавый голос.

И вот со вчерашнего дня «блаженство» переста­ло прятаться. Оно переехало с корзиной и громко крикнуло в кухню:

— Аннушка! Почистите мне бруки!

Большевик перестал прятаться.

«Действительно, ауспиции тревожны».

М-м никуда ехать не собирались. И меня это подбодрило.

Вот сидят же люди спокойно на месте…

Пошла к себе в гостиницу.

Швейцары куда-то исчезли. Большинство номе­ров пусты, с настежь открытыми дверями.

Только что поднялась к себе — стук в дверь.

Влетает знакомый москвич X.

— Я второй раз забегаю. Нет ли у вас денег? Все

банки закрыты, нам не с чем выехать, жена в отчаянии.

—  Куда вы едете?

—   Мы сегодня вечером на «Шилке» во Владиво­

сток. А вы куда?

—   Никуда.

—   Вы шутите! Вы с ума сошли! Оставаться в го­

роде, который обещали отдать бандам на разграб­

ление. Говорят, Молдаванка уже вооружена и ждет

только, когда все войска отойдут, чтобы ринуться

на город.

—   Куда же мне деваться?

—   Мы были уверены, что вы давно уже устрои­

лись. Едемте с нами на «Шилке» во Владивосток — у

нас есть пропуск. Мы и вас проведем.

—   Хорошо. Я с радостью.

—   В таком случае ровно в восемь часов вечера

будьте с багажом на пристани.

—   Помните же — ровно в восемь.

—   Ну конечно. Поцелуйте Лелечку.

Теперь, когда мой отъезд устраивался, я почув­ствовала, как мне, в сущности, хотелось уехать. Те­перь, когда можно было спокойно думать о том, что меня ждало, если бы я осталась, мне стало страшно. Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъя­ренных харь с направленным прямо мне в лицо фо­нарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, вы­стрелов и чужой смерти. Я так устала от всего это­го. Я больше этого не хотела. Я больше не могла.

16

Открыла окно.

Где-то на боковой улице стреляли.

Уложила вещи. Спустилась вниз.

В вестибюле стало спокойнее. У стен еще оста­лись кое-какие чемоданы, но суетни не было. Даже отельная прислуга куда-то исчезла. У парадного крыльца вертелся мальчишка-рассыльный.

—  Кто это стреляет? — спросила я.

—  А это шпекулянтов пугают.

—  Каких спекулянтов?

—  А которые валютой торгуют. Их там множе-

ство на улице — зайдите за угол, так увидите. Отъез­жающим валюту продают, ну вот в них и палят.

Мальчишке, видимо, нравилось, что палят.

Я вышла на улицу, заглянула за угол. Действи­тельно, там, подальше, группировались кучками ка­кие-то люди, о чем-то толковали, махали руками.

Раздавался выстрел — группы медленно расплы­вались и быстро собирались снова.

—   Туда не ходите. Подстрелют, — остановил

мальчишка.— А там, налево, тоже не пройти. Там

кордон.

—  Почему?

—   А хочут грабить нашу «Международную» и

«Лондонскую». Здесь самая нажива: буржуи и ино­

странцы. Сюда прежде всего придут.

Вот так история!

—   А много еще жильцов осталось в отеле?

—   Очинно мало. Почитай что никого нет. Все

выехали.

Я решила пройти на пристань, разыскать, где стоит «Шилка», чтобы потом легче было ее найти, когда приеду с багажом.

Дорога к морю оказалась свободной.

На пристани пусто.

Подальше на рейде суда: «Херсон», «Кавказ» и иностранцы.

Среди пришвартованных к пристани барок разы­скала «Шилку». Маленькое суденышко. Неужели оно пришло из Владивостока, пересекло Индийское мо-ре?

На «Шилке» ни души. Из трубы дыма не видно…

Ну, значит, успеют к вечеру наладить.

Заметив хорошенько место, пошла домой.

Попробовала созвониться по телефону с друзья­ми. Телефон не действовал.

Разыскала своего приятеля — швейцарова маль­чишку — и вместе с ним стащила вниз багаж.

—   А найду ли я извозчика?

—   Извозчика-а? Ну, это, знаете ли, того-с. Это

надо у пристани караулить и ловить порожняка. А

в городе не найдете.

Столковались с мальчишкой, чтобы он пошел на пристань и заказал извозчика к семи часам, лучше приеду пораньше. X. будут ждать и волноваться.

Поднялась к себе.

Что-то безнадежное было в этих пустых коридо­рах с распахнутыми настежь дверями, с обрывками бумаг и веревок, которых никто не выметал.

Дунул вихрь, закружил и смел. Остались только пыль да сор…

Села в кресло у окна. Хотелось тихо собрать мысли, заглянуть в себя, подумать.

Заметила привязанный у изголовья кровати мой кипарисовый крестик, вывезенный мною несколько лет тому назад из Соловецкого монастыря. Всегда я забываю его и всегда в последнюю минуту вспо­минаю и беру с собой. И это для меня как символ… но не хочу об этом говорить.

Отвязала свой крестик. Простой, резной, какой кладут на грудь покойникам. Вспомнила Соловки, тоскливый, отрывистый крик чаек и вечный ветер — холодный, соленый, обгладывающий тощие ветви сосен. И изможденные лица послушников, их мо-чально-белокурые прядки волос под ветхой скуфей­кой. Северные строгие лица. Лики.

Старенький монашек у глухой церковки далеко в глуби леса. На стенах церковки все архангелы: Михаил с мечом, Рафаил с кадилом, Варахиил, вер-тоградарь райский, с розами в руках, и Гавриил, ан­гел благовещения, с веткой лилий, и Иегудиил — ка­рающий, с бичами, и Силахиил, ангел молитвы, со сложенными руками, и Уриил, скорбный ангел смер­ти со свечой, перевернутой пламенем вниз.

—   Святые ангелы у вас, батюшка?

Старичок моргает, не понимает, не слышит:

—  Куды? Куды?

Улыбнулся мелкими лучиками сухих морщин.

— Лики, милая, лики!..

Крестики, четки, тканые молитвой пояски в мо­настырской лавочке.

Старуха, сухая, костистая, зловещая, с круглыми ястребиными глазами, роется в поясках:

— Усю обряду смертную давай мне. Усю на де­

вять человек семьи. На всех запасайтесь, право­

славные. Война. И что еще будет…

Да. «И что еще будет?..» Я выбираю кипари­совый крестик…

Несколько лет висит он у меня у моего изголовья. В страшные, бессонные черные ночи многое-многое схоронила я под этим крестиком…

Стук в дверь.

Не дожидаясь моего ответа, влетает П., некто из некрупных общественных деятелей. Волосы вскло­кочены, борода точно ветром сдута набок. Глаз припух.

—  Ах, с каким трудом я добрался до вас! —кричит он, растерянно глядя мимо меня.—С той стороны стреляют, с этой не пропускают… еле проскочил…

—  Ну какой же вы милый, что вспомнили обо мне в такое время.

—  Ну, еще бы. Я прежде всего подумал о вас. Вы именно такой человек, который может выручить. С вашими знакомствами, со связями, с вашей известностью… Мы оказались в ужасном положении. Ш. обещал всех нас устроить на пароход, отходящий в Константинополь. Он клялся, что французы заберут нас всех. Назначил прийти за пропусками сегодня к одиннадцати… Мы сидели, как дураки, перед запертыми дверями до трех, и вдруг входит секретарь и выражает полное удивление нашим присущствием. Оказывается, что господин Ш. изволил уехать еще в восемь часов утра и никаких распоряжений не оставил. Нет, как вам это нравится! Теперь вся надежда на вас.

—  Что же я-то могу сделать?

—  Как что? Вы можете куда-нибудь съездить и похлопотать. Поезжайте на «Кавказ», расскажите, в каком мы положении. Вас все знают.

—  Да начать с того, что у меня у самой никакого пропуска нет. X. обещал взять меня с ними на «Шилку». Если бы не он, пришлось бы остаться в Одессе.

—  Никогда не поверю! Вы, которую вся Россия… Бликген и Робинсон выпустили карамель вашего имени. Карамель «Тэффи». Сам ел. И чтобы вы…

—  Карамель-то ели, а вот все-таки если бы не X., то пришлось бы мне…

—  В таком случае мы едем с вами на… «Шилку»,—решил П.—Вы обязаны нас устроить. Мы тоже не кто-нибудь. Россия последних моментов тоже кое-чем нам обязана. Слушайте: я бегу на разведки. Если ничего не удастся — вы нас устраиваете на «Шилку». Это ваш гражданский долг. Вы ответите перед историей. Жму вашу руку и верю вам.