НОСТАЛЬГИЯ

«Артист чудесно исполнил «Элегию» Эрнста, и скрипка его рыдала, хотя он был в простом пиджаке».

«На пристань приехал пароход».

«В понедельник вечером дочь коммерсанта Рая Липшиц сломала свою ногу под велосипедом».

Но скоро одесский быт надоел. Жить в анекдоте ведь не весело, скорее трагично.

Но вот маленький просвет. Приехал в Одессу наш милый редактор Ф. И. Благов и стал скликать сотрудников «Русского слова». «Русское слово» на­чнет выходить в Одессе. Сотрудники собрались в достаточном количестве, и дело стало быстро налаживаться.

К весне появился в городе поэт Макс Волошин. Он был в ту пору одержим стихонеистовством. Всю­ду можно было видеть его живописную фигуру: гу­стая квадратная борода, крутые кудри, на них круглый берет, плащ-разлетайка, короткие штаны и гетры. Он ходил по разным правительственным учреждениям и нужным людям и читал стихи. Читал он их не без толку. Стихами своими он, как ключом, отворял нужные ему ходы и хлопотал в помощь ближнему. Иногда войдет в какую-нибудь канцеля­рию и, пока там надумают доложить о нем по на­чальству, начнет декламировать. Стихи густые, мо­гучие, о России, о самозванце, с историческим разбе­гом, с пророческим уклоном. Девицы-дактило окру­жали его восторженной толпой, слушали, ахали, и от блаженного ужаса у них пищало в носиках. Потом трещали машинки — Макс Волошин диктовал свои поэмы. Выглядывало из-за двери начальствую­щее лицо, заинтересовывалось предметом и уводило Макса к себе. Уводило, и через запертую

355

дверь доносилось густое, мерное гудение деклама­ции.

Зашел он и ко мне.

Прочел две поэмы и сказал, что немедленно надо выручать поэтессу Кузьмину-Караваеву, которую арестовали (кажется, в Феодосии) по чьему-то огово­ру и могут расстрелять.

— Вы знакомы с Гришиным-Алмазовым, просите

его скорее.

Кузьмину-Караваеву я немножко знала и понима­ла вздорность навета.

— А я пойду к митрополиту, не теряя времени.

Кузьмина-Караваева окончила духовную академию.

Митрополит за нее заступится.

Позвонила Гришину-Алмазову. Спросил:

— Вы ручаетесь?

Ответила:

-Да.

—   В таком случае завтра же отдам распоряже­

ние. Вы довольны?

—   Нет. Нельзя завтра. Надо сегодня и надо теле­

грамму. Очень уж страшно — вдруг опоздаем!

—   Ну хорошо. Пошлю телеграмму. Подчерки­

ваю: «пошлю».

Кузьмину-Караваеву освободили.

Впоследствии встречала я еще на многих этапах нашего странствия — в Новороссийске, в Екатерино-даре, в Ростове-на-Дону — круглый берет на крутых кудрях, разлетайку, гетры и слышала стихи и во­сторженный писк покрасневших от волнения носи­ков. И везде он гудел во спасение кого-нибудь.

* * *

Приехал в Одессу мой старый друг М. Пробрался гонцом от Колчака из Владивостока через всю Си­бирь, через большевистские станы, с донесением, на­писанным на тряпках (чтобы нельзя было прощу­пать), зашитых под подкладку шинели. Он заехал к общим знакомым, которые сообщили ему, что я в Одессе, и сейчас же вызвали меня по телефону. Встреча была очень радостная, но и очень странная. Вся семья столпилась в углу комнаты, чтобы нам не

356

мешать. Из приоткрытой двери умиленно выгляды­вала старая нянюшка. Все притихли и торжественно ждали: вот друзья, которые считали друг друга по­гибшими, сейчас встретятся. Господи! Заплачут, по­жалуй… Времена-то ведь такие… Я вошла:

—   Мишель! Милый! Как я рада!

—   А уж я-то до чего рад! Столько пережить пришлось. Посмотрите, сколько у меня седых волос!

—   Ничего подобного. Ни одного. Вот у меня действительно есть. Вот здесь, на левом виске. Пожа­

луйста, не притворяйтесь, что не видите!

—   Ну и ровно ничего. Буквально ни одного.

—   Да вы подойдите к свету. Это что? Это, по-вашему, не седой волос?

—   Ни капли. Вот у меня действительно. Вот, посмотрите на свет.

—   Ну, знаете, это даже подло!

—   А вам лишь бы спорить. Именно я седой.

—   Узнаю ваш милый характер! Что у него —то

все великолепно, а у другого все дрянь!

Хозяева на цыпочках благоговейно вышли из комнаты.

Когда эти первые восторги встречи прошли, М. рассказывал много интересного о своей судьбе.

Человек он был глубоко штатский, помещик, по­шел на военную службу во время войны. Поехал по­сле революции в имение, там, в родном городишке, осажденном большевиками, выбран был диктато­ром.

— Вы, конечно, мне не поверите, так вот я, с опасностью для жизни, пронес под подкладкой приказы, подписанные моим именем.

Я посмотрела. Верно.

— Они подвезли артиллерию и так и сыпали по нас снарядами. Пришлось удирать,— рассказывал он.—Я скачу верхом через поле. Вдруг вижу во ржи два василечка рядом. Нигде ни одного, а тут два рядом. Будто чьи-то глаза. И знаете — все забыл и пушек не слышу. Остановил лошадь, слез и сорвал василечки. А тут кругом бегут, кричат, падают. А мне чего-то и не страшно было, как вы думаете, отчего мне не было страшно? Храбрый я, что ли?

Он задумался.

— Ну, а дальше?

357

— Оттуда попал на Волгу. До чего смешно! Фло­

том командовал. Ничего, сражались. Помните, мне

лет пять тому назад гадалка сказала, что незадолго

до смерти буду служить во флоте. И все надо мной

смеялись: большой, толстый, и наденет шапочку

с ленточками. Вот и исполнилось. Теперь еду в Па­

риж, а потом через Америку во Владивосток, обрат­

но к Колчаку. Отвезу ему его адмиральский кортик,

который он бросил в воду. Матросы его выловили

и посылают с приветом.

Рассказывал, что видел в Ростове Оленушку. Она играла в каком-то театрике и очень дружно жила со своим мужем, похожим на гимназиста в военной фор­ме. Оленушка стала убежденной вегетарианкой, ва­рила для себя какие-то прутья и таскала кусочки мя­са у мужа с тарелки.

— Да уж вы бы, Оленушка, положили бы себе

прямо,— посоветовал М.

Маленький муж покраснел от испуга:

— Что вы! Что вы! Нельзя так говорить. Она

сердится. Она ведь по убеждению.

М. готовился в дальний путь. Торопился. Надо было скорее отвезти Колчаку разные одесские резо­люции и вообще наладить связь. Он был первым гонцом, благополучно проскочившим.

Был бодр. В Колчака и белое дело верил свято.

— Возложенную на меня миссию выполню с ра­

достью и самоотвержением. У меня хорошо на душе.

Одно только смущает: черный опал в моем перстне

треснул. Раскололся крестом. Как вы думаете, что

это значит?

Я не сказала, что я думаю, но темный знак не об­манул. Ровно через месяц М. умер…

Ему очень хотелось увезти меня из Одессы. Кру­гом говорили:

«Ауспиции тревожны!»

Он уезжал на военной миноноске и обещал вых­лопотать мне разрешение. Но погода была скверная, на море свирепые штормы, и я уехать не согласи­лась.

И столько дружеских голосов успокаивали М. на мой счет:

— Неужели вы думаете, что мы не позаботимся

о Надежде Александровне, если будут эвакуировать

Одессу!

358

—  Она первая взойдет на пароход — клянусь вам

в этом!

—  Да неужели кто-нибудь из нас сможет уехать,

не подумав прежде всего о ней? Даже смешно!

(И действительно, впоследствии было очень смешно, но не потому, что они позаботились…)

Рано утром разбудили меня. Холодное было утро. Синие тени лежали на бледных щеках М.

Когда будят рано в слепое зимнее утро — это всегда или проводы, или похороны, или несчастье, или страшная весть. И дрожит тело каждой каплей крови в этом мутном свете без солнца.

Синие тени лежали на щеках М.

—  Ну, прощайте, еду. Перекрестите меня.

—  Господь с вами.

—  Теперь, наверное, ненадолго. Теперь скоро

увидимся.

Но никаких надежд на простые, милые радости не чувствовала я в этом тоскливом рассвете, приви­дении грядущих дней. И я повторила тихо: